Жюльен Грак - Сумрачный красавец

По-видимому, Аллан с очень ранних лет понял, что обладает редкой способностью — без всяких усилий доводить мысли и дела до опасной крайности, обращать их во зло, способностью разлаживать жизнь, — думаю, из желания побороть эту опасную наклонность, перед коей он иногда оказывался бессилен, он привил у нас своеобразную англоманию, которую можно было оправдать его британским происхождением (он очень им гордился) и которая окончательно закрепила его положение законодателя мод. Он стал напускать на себя бесстрастный вид, внедрил причудливый школьный жаргон собственного изобретения, носил монокль, итонский галстук и костюм английского покроя — очевидно, он инстинктивно понимал, что такая холодная, чопорная элегантность сделает его еще изысканнее. В нашем классе установился своего рода террор, когда он, с кучкой высокомерных приближенных, вздумал превратить свой доминион, давно и всецело ему преданный, в примитивную колонию, вроде британской Индии. Один его взгляд — и среди нас образовалась каста неприкасаемых, отброшенная в тень, обреченная прозябать в бесконечном карантине, — и, в то время как отдельные "туземцы" пользовались жалкими привилегиями, немногочисленные "белые" стояли плечом к плечу в глубине классной комнаты, помахивая стеками, символами своей власти, и, по мере надобности, с бесстрастным видом, хлестали по ногам "черномазых", дабы держать их в повиновении. Аллан, сонно прикрыв глаза, иногда бросал на эту картину колониальных нравов взгляд скучающего архангела. А затем он, сумевший установить над нами эту поразительную диктатуру, сложил с себя полномочия.

По мере того, как срок его обучения в коллеже подходил к концу, он становился все более замкнутым, нелюдимым, углубленным в себя, — даже мимолетное общение с однокашниками вызывало у него гримасу отвращения. Он ни с кем не делился сокровенным — всякая попытка завести серьезный разговор разбивалась о его ледяной взгляд, — но я помню, какое странное, завораживающее действие оказывала не него мысль о смерти, а в особенности — погребальный ритуал. Как-то раз во время занятий гимнастикой один из учеников неудачно упал с трапеции, получил перелом черепа и скончался через несколько часов. Родители были далеко, их не могли известить сразу, и поэтому мы решили, что в первую ночь будем сами, по очереди, бодрствовать у фоба нашего товарища. Ничего удивительного, что Аллан вызвался дежурить первым; однако он и не подумал разбудить и позвать кого-то себе на смену: утренняя заря застала его у фоба, он сидел, неотрывно глядя на лицо умершего, среди душного, одуряющего запаха цветов, в каком-то мрачном экстазе. Его строго отчитали за это, а он, оправдываясь, говорил сущую ерунду; единственно приемлемым в своей наивной искренности было заявление, будто он "потерял счет времени". Но для меня было очевидно, что эта очная ставка со смертью, которую он с детской старательностью выдерживал всю ночь напролет и после которой долго ходил бледный, непохожий на себя, — стала важным событием в его жизни. Много дней спустя он рассказывал мне о "незабываемой минуте", когда в комнату проник луч зари, и застывшее лицо покойника посреди водоворота цветов вновь осветилось, словно время повернуло вспять. Но что он хотел этим сказать, к каким выводам подтолкнули его столь сильные впечатления, — этого никому не узнать.

О том, как он жил и что делал сразу после того, как покинул коллеж, мне ничего не известно — да я и не хочу доискиваться. Знаю только, что он поступил на дипломатическую службу, долго занимал весьма видную должность и при этом блестяще проявил себя. Но уже довольно давно женщины стали отзываться о нем как о безнравственном и распущенном субъекте, с такой скандальной, безобразной репутацией, что я предпочитаю касаться здесь только того периода его жизни, когда этот набросок человека на моих глазах оформился и обрел законченность. Есть ли в зловещих, удручающих слухах о нем хоть какая-то доля правды или нет — этого я знать не могу. И не стремлюсь узнать. Думаю, впрочем, что если за Алланом и водились грехи, то совсем иного, хоть и куда более вредного, коварного свойства, которые скорее следовало бы назвать заблуждениями и начатки которых я попытался здесь описать; тогда, как мне казалось, он долго, бесконечно долго не мог сделать выбор между несколькими увлечениями, готовый направить все силы туда, где сопротивление может быть сломлено раньше; но при этом он безупречно владел собой, был хладнокровен и расчетлив, — одно из самых непредсказуемых, изменчивых существ, каких я когда-либо встречал.