Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

Он вертел в руках резиновый глобус и знал наверное, что будущее возможно везде, кроме Европы, которая была похожа на многокомнатную квартиру со сквозняками, с хлопающими дверьми, с нежданным появлением каких-то совсем нежелательных жильцов, казавшихся гостями из прошлого.

Оставалось поакать. Оставались Африка, Азия, Австралия и Америка. Врожденный консерватизм и смутное недоверие к экзотическим местам, где к тому же по самым беглым антропологическим вычислениям было бы невозможно слиться с толпой, уменьшили список ровно на три четверти. Теперь речь шла только об Америке, вернее северной ее половине, так как Адлер не мог отнести себя к любителям ни самбы, ни танго, ни румбы.

Все это было трудноватенько объяснить вслух, особенно иноязычному собеседнику в американской чиновничьей форме, который ведал визами и который не пришлепнул печатью невидимое насекомое в адлеровских паспортах, а попросил принести еще какие-то документы и справки.

Директор цирка, однажды уже отличившийся на ниве добытая фальшивых паспортов, благополучно испарился, и Адлер с грустью видел, как люди в синих комбинезонах срывали с круглой тумбы афиши московского цирка, заменяя их афишами другими.

Будто бы в грудь проникла чужая рука, которая ледяными пальцами сдавила сердце – он уже понимал, что не будет никакой Москвы, не будет мечтаний и сладкой тоски, от какой, помнится, изнывал еще Антон Львович Побережский, которого тоже никогда больше не будет, и напрасно теперь было сторожить его случайное изображение у самого правдивого и ясного зеркала.

Теперь собственное отчуждение от него казалось ошибкой, казалось ненужной лихостью; черствость и легкость, с какими он проделал это в свое время, казались теперь преступными. Как он там, в одиночестве, как он там, бедный и исстрадавшийся Антон Львович? Представлялась огромная заснеженная Москва (хотя здесь, в Берлине, время стояло летнее), представлялась черная маленькая фигурка Побережского, который, неловко скользя подошвами и помахивая руками, ранним безлюдным утром торопится куда-то. Представлялось, что отсюда, со своего безопасного берлинского места, можно было не только проследить за ним, но и перекинуться парой слов.

– Вы куда в такую рань собрались, мой милый Антон Львович? – так приятно было шепнуть ему на ухо.

– Никаких разговоров с посторонними, – ответит тот суховато, но не от изъянов в характере, а от робости собственной, от застенчивости, от усталости, от нежной, в конце концов, благодарности даже к такому, далекому и невидимому, Адлеру.

– Я вовсе не посторонний вам, напротив даже, в некотором роде я – это вы.

– Мне все это необыкновенно сложно понять, – ответит он, приостанавливаясь и щурясь навстречу поземке. – Порой и самого осеняет догадка, мол, существуют некие отзвуки и отражения. Но все это лишь неприятные игры, не более того, так как никакой пользы от этого нет.

– Польза существует, да еще и какая, – захочется успокоить его, обнять, приголубить, – наша двойственность с вами поистине полезная и приятная штука. Спасшись сам, я обезопасил и вас. Вот вы просто идете себе по белым накрахмаленным улицам, и за вами не бежит никто, не выламывает руки, не тащит в тюрьму, где небезызвестный Коровко уже отвернул колпачок у ручки, чтобы начертать ею: «Дело прекращается в связи с бесповоротным исчезновением подозреваемого».

– Мне все это необыкновенно сложно понять, – повторит Побережский и всхлипнет, – с одной стороны нас двое, с другой – нет вообще.

Нахохлится потом, поднимет повыше каракулевый воротник, поглубже засунет руки в карманы, засеменит дальше, позволяя при этом Адлеру поддерживать себя под локоток.

Оказывается, он пойдет на одно кладбище, затем на другое. На первом встретит его Лидия Павловна, на втором – Варвара Ильинична. Обе они будут вести себя одинаково: отодвинут надгробия, выйдут наружу, слегка похудевшие, слегка побледневшие, но приветливые и улыбчивые. Молчаливые только, ни одного слова в ответ, лишь палочкой напишут на снегу предупреждение, чтобы Антон Львович никому не говорил, что они выходят навстречу ему. «Или засмеют и не поверят, или примут самые суровые меры», – допишут они в ответ на его недоуменный взгляд.

– А то бы домой пошли, хоть ненадолго, – жалобно попросит он, и они в ответ отрицательно покрутят белыми своими головами.

Адлер увидит, как расплачется Побережский, по-детски совсем, горько и безутешно, будет размазывать слезы по трясущимся щекам, будет тянуть вперед руки, сначала на одном кладбище, потом на другом, но перед ним уже никого не будет, лишь пустота и тишина, и снова – пустота. Кладбищенский сторож подойдет, дескать, что же это вы, такой благородный господин с виду, а уселись прямо на снег, дайте-ка я помогу вам подняться…