Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

Детям тоже, безо всяких наущений, понравилась новая игра. Привыкшие всегда держаться поближе друг к другу, они на вопрос, а как, собственно, звать двух таких пригожих юношей, теперь хором называли свою новую фамилию, причем таким недоуменно-нахальным тоном, что у любопытствующего поневоле появлялось ощущение вины от собственной бестактности и рассеянности, как же я, мол, растяпа, забыл, что это – сыновья полковника Адлера. Не без нажима они вытребовали у Антона Львовича и себе очень милые мундирчики, совершенно ясно дававшие понять их принадлежность к какой-то закрытой привилегированной военной школе, где каждому выпускнику сразу присваивалось тайное офицерское звание.

В один из дней, что отличался от прочих лишь новым расположением белоснежных, будто только что из прачечной, облаков, директор цирка, прибывший на изящной мотоциклетке, доставил наконец-таки новые паспорта, из которых полковник Адлер узнал и свое новое имя. Его, оказывается, звали Каспаром, и столь необычное, загадочное и многозначительное имя показалось ему отличным вознаграждением за все тяготы и неприятности всех последних лет его жизни. Он не отказал себе в удовольствии, и ручкой, что захлебывалась чернилами от неизбывного счастья, написал, нет, начертал свой новый автограф, который был, конечно же, многим лучше, чем старый. Сам собой поменялся и почерк, каждая буква теперь успокоилась и налилась изнутри матовой белизной. Новый почерк – новые письма. Каспар Адлер написал сестре Побережского, что того больше не существует вследствие смерти или чего-то очень подобного. Без подробностей. Зато с подписью: « К.Адлер, полковник ».

Так, теперь о детях. У них тоже теперь имелись паспорта. В полном соответствии с новой действительностью в паспортах значились Эрнст и Эмиль Адлеры. Браты-акробаты – вспомнилась старая шутка на цирковую тему. Вглядываясь в паспортные фотографии, Адлер не видел, чем Эрнст отличается от Эмиля, как и Побережский не отличал Артура от Германа. В этом таилось даже удобство, пока еще не сообщавшее ничего конкретного, но лишь приятное предощущение, какое бывает перед еще не попробованным обедом, вкусные запахи которого уже успели пощекотать ноздри.

Одному из сыновей по жребию достался паспорт Эмиля, другому – Эрнста, хотя мальчики, кажется, хотели, чтобы было наоборот.

– Никаких споров, а то возникнет путаница, – строго сказал Адлер, но за его спиной мальчики все же совершили подмену, избавив Германа от необходимости картавить при назывании собственного имени: Эмиль, было намного удобнее, чтобы его звали Эмиль.

Новый почерк – новые письма. Новый почерк – новые мысли. Думалось о приятном. Желтый чемодан с большими медными пряжками наскоро заглотил носильные вещи, но не смог захлопнуть плоскую пасть. Эрнсту и Эмилю достались чемоданы поменьше, первому – черный, второму – ярко-красный. Потом Адлер забыл, какой из двух маленьких чемоданов кому принадлежит, и в установлении истины называл Эрнста Эмилем и наоборот. И никто с ним не спорил.

– Нет ли у вас, дети, какой-нибудь бородавочки, что ли, – спрашивал их полковник Алдер, – чтобы вы хоть сами различали друг дружку.

Но все равно думалось о приятном. Например, о том, как вскоре уже совсем, скажем через пять или шесть дней, их общий, один на всех, поезд медленно въедет на мокрый от дождя и черный от позднего часа берлинский вокзал. Фонари желтого цвета, такого же цвета луна. Носильщик, что предложит свою нехитрую услугу на незнакомом, но, по-видимому – исходя из местных географических особенностей, – немецком языке.

И наделе получилось так или почти так. Поезд, действительно, прибыл в Берлин ночью. Дождя, правда, не было. Луны не было тоже. Носильщик, невзирая ни на загадочные мундиры Адлера и его сыновей, ни на их общее молчание, сразу же обратился к ним по-русски, правильно истолковав именно русское настороженно-простодушное выражение их лиц.

Таксист тоже оказался русским, и на мгновение Адлеру показалось даже, что из России они так и не выехали, а этот двухдневный перестук колес, проблески солнца за окнами, остановки на незнакомых замызганных станциях, хмурые пограничники на границе, полиставшие паспорта перед тем, как засадить в них печать, и многое-многое другое было лишь инсценировкой, театральной паузой перед тем, как присвоить ему имя Побережского, после чего снова упечь в тюрьму.

Кое-как, где шепотом, где указательным пальцем на запотевшем изнутри стекле таксомотора, Адлер сообщил детям, чтобы они поостереглись озвучивать на родном языке свои русские мысли, и сообразительные дети легко перешли на английский, по которому имели изрядные успехи в школе. Невпопад вставляя «Yes» и «No», Адлер внимательно посматривал по сторонам и оглядывался назад, но признаков погони нигде не наблюдалось, если не считать, как на одном светофоре в их стоящую машину робко поскребся какой-то нищий, волшебно исчезнувший, получив добычу – купюрку незначительной ценности.