Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

– Я должен сказать вам что-то важное, – начал Побережский, но осекся, ибо не знал, на каком языке ему следует говорить с ними – на детском или на взрослом.

– Словом, опасность, – продолжил после паузы он, – и всем нам надлежит спасаться.

– Мы согласны спасаться, – ответили мальчики, и Побережскому почудилась в их голосах снисходительная насмешливость.

Они тронулись и плавно следовали всем поворотам улиц. Антон Львович пока не видел за собою погони. Денек выдался из удачных – поровну солнца и тени, и в этих двух половинках виделась Побережскому собственная жизнь: освещенное прошлое и туманное, весьма туманное будущее.

– Знаешь, папа, – сказал мальчик в пуловере, – а ведь мы так и не сходили в цирк. Когда каждому из нас исполнилось по пять лет, ты обещал нам это. Нет, мы конечно потом ходили, но без тебя, и эта дура Павла заставляла нас краснеть, потому что вечно тужилась и ерзала при виде клоунов, а когда на арену выходили дрессированные звери, то отчаянно кричала, боясь, что они прорвут заграждение и начнут поедать ни в чем не повинных зрителей. А еще помнишь тот случай, о нем писали газеты, как во время представления с проволоки сорвалась девочка-циркачка, и Павла – наша вечная спутница – со своего места кричала сначала, что это подвох, что все подстроено, что сейчас девочка вскочит как ни в чем не бывало, но она не вскакивала, разломанная на несколько кусочков, потому что уже умерла.

– Ты напрасно меня укоряешь, драгоценный мой мальчик, – ответил ему Антон Львович, – все эти годы у меня не было ни минуты свободного времени. Но вот теперь оно появилось и даже в большем количестве, чем я могу употребить. Поэтому именно сегодня мы едем в цирк, ведь лучше поздно, чем никогда.

Он знал, где располагается цирк, только из-за того, что когда-то, до самой своей смерти, в доме напротив жил его старинный приятель Трезубцев, в комнатах которого и пахло вечно по-цирковому, как-то лихо, весело и задорно. По привычке (от которой давненько стоило бы избавиться) он остановил машину у трезубцевского дома и лишь потом спохватился, что нынче ему не туда.

Ожидаемого многолюдья у цирка не наблюдалось, что вполне объяснялось афишей, на которой кровавыми буквами было выведено, что на ближайший месяц представления отменяются вследствие начинающихся гастролей.

Нужно было срочно выяснить, когда именно начинаются эти гастроли. Также не худо было бы выведать и предполагаемый их маршрут. Директор цирка, бывший, видимо, из клоунов, судя по пожизненно прилипшей к лицу улыбке страдальческого веселья, ответил на оба вопроса Антона Львовича. Оказалось, что скоро, оказалось, что сначала в Берлин. И только потом: «А вы, собственно, кто будете?»

– Вы, коллега, наверное, просто забыли мое лицо, – сказал Антон Львович, еще не зная, что именно скажет следом, но уже и сам твердо веря в это. Говорил он сухо и властно, как привык разговаривать в своем банке, и поэтому директору цирка даже в голову не приходило оспаривать этот неприятный тон и – упаси Боже – опровергать то, что ему собирались сказать.

– У меня с двумя моими сыновьями есть замечательный номер: школа дрессированных собачек. Мы с ним уже объездили полсвета и везде имели оглушительный успех. Ну, вам бы об этом не знать.

– Да-да, как же, конечно, – солгали в ответ.

– Необычайная приятность нашего с вами положения заключается в том, – глядя прямо в очки директору цирка, за которыми, словно рыбки в аквариуме, беспокойно дернулись голубые глаза, сказал Антон Львович, – что мы не только не требуем с вас гонорара, но, напротив, заплатим вам сами. Только не спрашивайте, отчего подобная странность. Ну, наверное, дело в том, что шум аплодисментов, слава, признание для нас важнее, чем просто деньги, которые – так уж сложились счастливые для нас обстоятельства – имеются у нас в некотором даже переизбытке. Вот, извольте убедиться. – И Побережский положил на стол пачку денег, подпоясанную аптекарской резинкой.

– Ну, а можно ли, например, поинтересоваться, как зовут ваших собачек? – спросил директор цирка, кажется, сам опешив от глупости собственного вопроса, но млея от такого количества денег.

Побережский порылся в карманах, но нет, не нашел. Тогда без спроса взял папиросу из коробки, лежащей на столе директора, зажег спичку и через ноздри выпустил дым.

– Это зависит от обстоятельств, иногда имена приходится и менять, правда, это случается вовсе не часто, но в целом картина от этого только выигрывает, – ответил он.