Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

Что там с Артуром и Германом? Их притихшие лица отражались в зеркальце заднего вида, а присмотревшись к ним получше, Побережский отметил в них еще и испуг. Так, наверное, следовало понимать бледность, скованность лицевых мускулов, мокрые, будто с росою, глаза. И тут же раскаяние, угрызение совести: Господи, да ведь я совсем не знаю, не понимаю своих детей, а ведь они – как это говорится? – кровь от плоти и плоть от крови моей! Он их что-то спросил, и они что-то ответили ему. Повторите, я не понял или не расслышал того, что вы мне сказали. Они повторили, и Побережский снова не понял ничего.

А он и не мог понять ничего, потому что раннее внезапное просыпание, неожиданное появление отца и непривычное его поведение и в самом деле испугали их, и от страха они, сами не заметив того, перешли на свой второй, удобный для казенных ситуаций язык, к чему приучила их школа, славившаяся – к запоздалому сведению Антона Львовича – своим вычурным англофильством. Теперь пришел черед испугаться ему, он вдруг понял, что совсем не умеет обращаться со своими взрослыми сыновьями и не знает основных правил содержания их, в моменты напряжения бегло говорящих на совсем иностранном, совсем непонятном языке. Собственная скорбь и скорби; тоска сначала по Лидии Павловне, затем по Варваре Ильиничне лишили его возможности постепенно, исподволь, шаг за шагом обучиться общению с собственными детьми, которые, оказывается, успели вырасти за его спиной, и теперь любое зеркало отражало два совсем взрослых лица.

– Я отсутствовал все эти долгие годы, но вот я вернулся, – виновато сказал сыновьям Антон Львович, – и теперь мы будем дружить.

Побережский попытался вспомнить, что же он знает про них. Вспомнились точно их имена – Артур и Герман, вспомнилось, что они были неразличимы, как две капли воды. Остальные воспоминания были илистыми и нечеткими: когда-то, в самом младенчестве, кажется, они сильно болели, и пришедший доктор сказал, что в их состоянии им скорее нужны уже гробики, нежели лекарства.

Чтобы не показаться странным, он не спросил, сколько им лет, но и без вопроса справился самостоятельно, остроумно связав их возраст с годом смерти Лидии Павловны. Что-то около шестнадцати. Что-то наподобие гордости: надо же, у меня такие большие мальчики, я – отец двоих взрослых сыновей. Следующее затруднение было связано с тем, что Побережский совсем не отличал их друг от друга. Он позвал по имени: «Артур», и ему отозвался тот из мальчиков, на котором был надет коричневый шерстяной пуловер с красной спортивной эмблемкой на груди. Следовательно, тот, в щегольском костюмчике с галстуком, был Германом. Надо бы запомнить. Глупости; стоило мальчикам раздеться или поменяться одеждой, то неминуемо возникла бы неразрешимая путаница. Что бы еще могло помочь ему – родинки, следы от выведенных бородавок, волосы разной длины, какая-нибудь щербинка во рту? Он бы изучил их и, сличая друг с другом, нашел бы отличия, но для этого нужен был яркий свет, спокойствие и много свободного времени. Второго и третьего не было: вот-вот к стеклам машины снаружи могли приплюснуться страшные рожи преследователей, которые многозначительно и зловеще скажут Антону Львовичу, мол, вас-то мы и ищем, голубчик, ну-ка, пожалуйте вслед за нами!

А он не знал еще и забаву, широко распространенную в среде близнецов, выдавать себя за своего двойника, в чем очень даже преуспели его сыновья. Они с легкостью менялись одеждой, менялись голосами (у Артура уже пробивалась хрипотца), что сбивало с толку людей, мало знакомых с ними, ничтоже сумняшеся принимавших Германа за Артура и наоборот. Никакого корыстолюбия за этим, конечно же, не стояло, просто они чувствовали, что когда-нибудь в жизни это им пригодится.

– Артур, – позвал еще раз Побережский.

И в этот раз ему отозвался мальчик другой: «Да, папа».

Растерянность, дурной привкус во рту, плющ табачного дыма, вьющегося по потолку автомобиля.

Нет, он привыкнет, он научится разбираться. Представился яркий пляжный день, когда на мальчиках не будет ничего, кроме купальных трусиков. Два голых, подгорающих на солнце тела, дающих себя изучить опытному пытливому глазу. Надо будет еще прислушаться к ним, запомнить любимые словечки каждого из них. А пищевые пристрастия?! Один из них будет выдавать себя своей плотоядностью, а другой окажется нежным, чувствительным вегетарианцем, один будет пить кофе, другой – чай, один скажет: «Соль – это яд!», а у другого из солонки будет высыпаться неслышный снежок, один будет любить историю про Карла и Клару, другой (кажется, не жалующий «р») в ответ начнет: «Любила Лилия лимон…»