Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

– Я думаю, нам всем следует немного успокоиться, – после паузы, во время которой лишь кто-то процокал на каблучках внутри больших стенных часов, примиряюще сказал Побережский, – но вы, голубушка, знайте, что вас я все равно никуда не отпущу.

Чуть позже был накрыт общий стол, за который были допущены даже Ангелина и Павла. Решили обойтись без всяких разносолов, так, на скорую руку, без особой еды, зато с жидкостями. Из последних для Артура с Германом значился чай, для взрослых – чудесная водочка. Правда, никто почти ничего не пил. Дети, успевшие подглядеть анатомическую особенность Варвары Ильиничны, никак не могли оторвать от нее взгляда и дождаться, пока она пойдет укладываться спать, чтобы еще раз насладиться видом настоящего чуда. Взрослые тоже все больше помалкивали, исподтишка приглядываясь к пришелице, которая единственная, кажется, вела себя спокойно, уверенно и сосредоточенно, спросив, кого как зовут, и для точности записав все имена в маленький блокнотик огрызочком карандаша.

– Ну-с, – несколько раз начинал профессор-ихтиолог, желая сказать, что пора и честь знать, но под взглядами остальных мгновенно осекался и в который уже раз принимался бубнить про повадки каких-то там рыб, называя их «умницами и красотульками», а потом затихал и снова говорил: – Ну-с…

Потом все-таки раздался звонок в дверь, страшно громкий и страшно неожиданный, после которого Варвара Ильинична сообщила притихшей публике, что это, должно быть, ее супруг, Иван Сергеевич, «точь-в-точь как Тургенев».

– Не отдам, все равно не отдам, – побелевшими губами себе под нос пробормотал Побережский и, отдав распоряжение Павле, чтобы та пошла открывать дверь, сам принес из кабинета маленький наганчик, который в дни похуже так любил прикладывать к своему седоватому виску.

Там, у дверей, было слышно какое-то замешательство, два голоса – один Павлы, другой грубый, мужской, с влажным прорыкиванием – о чем-то долго препирались, пока гость, уже, как видно, выйдя из терпения, сказал значительно громче, вполне различимо: «Нет уж, милая, ты все-таки представь меня как положено!» В конце концов Павла сдалась и, войдя в комнату, строго, как, должно быть, видела в каком-то фильмишке, провозгласила: «Иван Сергеевич. Турегнев».

Турегнев оказался ростом совсем не сказочного, не былинного, и ничего зловещего в его облике не было. Напротив, тело было тщедушным и бледным настолько, что поневоле закрадывалась мысль о серьезной болезни, а суетливость и мелкие движеньица выдавали робость и нерешительность. Он хотел, было, с разгону поцеловать Варвару Ильиничну, но осекся под суровым взглядом Побережского и ограничился тем, что чмокнул просто воздух.

– Вы хотите спросить меня, кто я таков, – начал он своим искусственным басом, – так вот извольте, отвечу. Я муж этой прекрасной богоподобной особы. На сей счет у меня при себе имеются даже все необходимые документы и справки.

Подобная смелость и откровенность пришлись по душе Побережскому. Он встал со своего места, вплотную подошел к Турегневу и навел свою раскрытую ладонь тому на живот. Они обменялись дряблыми улыбками, затем – мягким бескостным рукопожатием.

– Вы должны правильно понять, что ваша жена к вам больше не вернется, – отчетливо произнес Антон Львович.

– Хотелось бы что-нибудь знать относительно цены, – ничуть не удивляясь, сказал Турегнев.

– Эта услуга бесплатна, – жестко, уже как финансист, ответил Побережский.

– Вот и хорошо, вот и хорошо, – снова засуетился Иван Сергеевич, – ей у вас, надеюсь, будет хорошо, у вас тут и апартаменты просторные, и пахнет хорошо, и окна выходят на солнечную сторону.

Уходить, однако, он не торопился, а все стоял, перетаптываясь, продувая свой мохнатенький кулачок, над костяшками которого голубела татуировка, смахивающая на рекламу зубной пасты. Пришлось-таки пригласить его к столу. Явно стесняясь, приглашение Турегнев принял и сразу же с готовностью и даже с какой-то нехорошей жадностью накинулся на еду.

Антон Львович с изумлением смотрел на него, никак не в силах поверить, что так все хорошо складывается с Варварой Ильиничной, что сейчас этот неприятный человек насытится и уйдет, и останется лишь проветрить комнату от потного запаха, чтобы навечно забыть про него. Турегнев же, опьянев и осмелев от еды (к водке, кстати сказать, он почти не притронулся), снова с мерзкой елейностью стал приставать к Побережскому с вопросом, а на каких все-таки условиях Варвара Ильинична остается теперь жить здесь, и Антону Львовичу пришлось все-таки что-то сунуть тому в карман, хотя казалось кощунственным и диким обозначать собственное долгожданное счастье таким глупейшим денежным эквивалентом.