Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

Брукс и Варвара Ильинична запирались в комнате ровно в девять утра. В шесть вечера они выходили оттуда, чтобы встретить Антона Львовича, в это же время возвращавшегося со службы. Еще чуть позже, как бы ниоткуда, словно выпотевая прямо из стен, к компании присоединялись оба мальчика, чуть более таинственные и чуть менее разговорчивые, чем обычно.

Вычитав где-то, что вдохновение пугливо, словно косуля, Побережский не спрашивал Брукса, как продвигается работа, а старался по жиже его коричневых глаз, по суете нервных худых пальцев догадаться самостоятельно. Конечно, не приходило в голову спросить собственных сыновей об этом, но именно они, доведя до совершенства искусство подглядывания, могли бы рассказать кое-что интересное.

Они удобно сидели на стульях напротив просверленных в стене дырочек, в самые интересные моменты представления толкая друг друга ногами. Брукс усаживал Варвару Ильиничну напротив окна, а значит – спиной к мальчикам, располагаясь сам с подрамником и холстом лицом к ним.

Они видели скучающую безмятежность этого лица в первый день работы, время от времени сменявшуюся залихватский издевательской ухмылкой, когда кисть будто бы сама собой выделывала на холсте залихватский особый мазочек.

Для этой картины по требованию Брукса Варвара Ильинична была облачена в домашнее платье с широким подолом, откуда по первоначальному замыслу художника прямо на пол должны были струйками стекать чешуйчатые змеи. Он даже поизучал какую-то заспиртованную в банке змею (выписанную Побережским по его просьбе), сделал несколько ее карандашных набросков, а потом вдруг, подгоняемый внезапным блеском собственных глаз (точно переданным зеркалом на стене), перед изумленной, но как всегда неразговорчивой Варварой Ильиничной в несколько глотков выпил весь спирт и затем задумчиво зажевал этой самой змеей.

– Съесть змею – значит стать мудрым и сильным, – назидательно сказал он.

Таким образом, еще одна неделя работы осталась без результатов. Отказавшись от идеи со змеями, Брукс, вдруг вспомнив о своих маринистских способностях, решил разместить Варвару Ильиничну на пляже, рассказав ей о замысле картины, которая должна была бы называться «Женщина надевает спасательный жилет, чтобы спасти маленького Фью». Это тоже не получилось: море в этот раз никак не давалось Бруксу, хотя Антон Львович, прознав про замысел картины, загорелся необычайно и все выпытывал у Брукса: «А кто же это такой, маленький Фью?»

Брукс не отвечал, а снова запирался с Варварой Ильиничной и, нажимая на быстрый карандаш, оставлявший после себя нежную грифельную пыльцу, все рисовал и рисовал свою vis-à-vis, сердясь на то, что получается и чувствуется совсем не то, что бы хотелось. Да, это был уже не тот Брукс; прежний циник и нахал уступал в нем место какому-то растерянному мечтателю: подглядывающим Артуру и Герману было хорошо видно, как лицо художника, взволнованное и, что называется, одухотворенное работой, вдруг замирало: складки его расправлялись, глаза вздымались куда-то к потолку, но не для того, чтобы встретиться взглядом с прилипшим там оштукатуренным ангелом, а чтобы вырваться еще выше, к поднебесью, к лунам и солнцам, свет которых начинал вдруг пробиваться, проникать сквозь каждую щелочку, от чего вся комната сама потихоньку начинала зыбиться и переливаться всеми цветами радуги.

Пожалуй, лишь Варвару Ильиничну эти метаморфозы оставляли спокойной, вернее сказать, она даже не замечала их. Внимательно прислушиваясь к жизни внутри своего живота, к насвистыванию кишечных изгибов и клекоту загадочного желудка, она все пыталась определить, не свершилась ли наконец долгожданная беременность, та самая, венцом которой будут долгожданные спазмы, и вот те, пожалуйте, уже снаружи мокрый, как водолаз, маленький Антон Львович, в одежде, с усиками и при сигарке, ее скользкий, словно обглоданная косточка сливы, сынок, плоть от плоти, так сказать…

От этих размышлений она не то чтобы засыпала, но уносилась в мир своих сноподобных иллюзий, куда тотчас же с величественной неторопливостью начинали стягиваться многоликие и многозначительные гости, знакомые ей прежде по почтовым маркам, по мраморным памятникам, по газетным фотографиям, по черт-те-знает чему еще. И всеми их движениями, всей их бессловесной пантомимой руководил все тот же новорожденный младенец – копия Антона Львовича, в его же одежде, с тем же крендельком табачного дыма, зависшего под черной ноздрей.