Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

Он оттягивал возвращение домой, как именинник не торопится срывать ленты с подарочной коробки, зная наверное, что там, внутри, обязательно окажется то самое, долгожданное и неизбежно-восхитительное.

Девочки тем временем осмотрелись и освоились. Это значит, что они окончательно убедились в том, что Адам Пикус неопасен, хотя его чудаковатости еще надлежало найти объяснение.

Отчего-то они не торопились идти в душ, будто бы были уверены (и совершенно небезосновательно, кстати), что Пикус точно почувствует, когда ему надлежит вернуться, чтобы ни в чем не смутить их. В квартире было тепло, и тепла прибавилось, когда они закрыли окна изящными деревянными ставнями. Полумрак. Полумрак, хотя снаружи пеночка единственного облака пыталась помешать солнцу разгореться вовсю. Полумрак; и никто не сможет просунуть сюда жало своего любопытного глаза.

Все так же кругами ходя по квартире (теперь бесцельными, так как исследовательское любопытство было уже удовлетворено), они постепенно раздевались, расстегивали пуговицы одежд, давая им упасть на пол, и переступали через них. Никогда прежде они не раздевались так. Но странное оцепенение и отчуждение от самих же себя постепенно овладевало ими, словно они чувствовали, что выступают не из снятой одежды, а из своей прошлой жизни. Как обычно, они подумали это одновременно и тотчас же переглянулись, обе в одинаковой степени не любя выспренных банальностей.

– Мне кажется, внутри нашей мамы нам было так же тепло и безопасно, – сказала Ю, – и там был такой же полумрак.

– Нет, там было мокро, – ответила Эмма.

Они поняли друг друга. Они лишь продолжили разговор, то и дело сам собой возникающий между ними долгие годы. О существовавшей, но не существующей матери.

Когда-то давно еще совсем шепеляво они одновременно спросили друг друга о ней. Легче всего было ответить друг другу, что она мертва. Но это было совершенно невозможно. Имеется в виду ее смерть.

Хм, смерть. Что-то такое они о смерти слышали. И книги кое-какие, входившие в программу обязательного изучения в их католической школе, тоже сообщали об этом, обычно с преувеличенной гигиеничностью и стандартной патетикой.

Наглядность же – впервые в их жизни – продемонстрировал им Умберт, будто бы нарочито выбрав один из самых неаккуратных способов самоубийства. Столь характерная для повешенных слабость запирательных сфинктеров привела к тому, что полицейские, обычно необремененные чрезмерным обонянием, долго препирались промеж себя, кому именно надлежит вынуть покойника из петли.

Вдоволь надышавшись запахом мертвого Умберта, так и не оценив все художественные достоинства «Автопортрета покойника» (худ. Умберт, веревка, мыло, опрокинутый стул), девочки решили, что примерно так выглядит всякая смерть. И совершенно невозможно было представить, что нечто подобное могло сопровождать кончину собственной матери, и поэтому раз и навсегда они предписали ей бессмертие, заодно в список включив и самих себя, а также одну знакомую кошечку, так ласково изгибавшуюся в спине, когда они чесали ее за полупрозрачным ухом.

Теперь для самих же себя приходилось придумывать причины ее непоявления. Сошлись на самом простом: их мать – человек-невидимка, обитающая всегда рядом, неосязаемо и незаметно. И тотчас же успокоение пришло к ним; они утешали себя, что порой слышат какое-то слабое нашептывание, но чаще обменивались с матерью тайными знаками, что, безусловно, было удобнее и проще. Прихрамывающая собачка означала призыв воздержаться сегодня от долгой прогулки, случайно пролитый во время завтрака чай означал приближение дождя, непонятно каким образом испачканный в чернилах указательный палец был просьбой усилить ученическое усердие.

Это только совсем еще в детстве они, помнится, говорили о своем происхождении с сестрой Катариной, которая как могла разуверивала их в том, что дети появляются как ангелы – нежданно и из ничего, но большего добавлять никогда не хотела.

Потом, когда настало время, учитель биологии с ужимками и гримасами выдавил из себя тайну о слизистой причине рождения человека. Они аккуратно записали это в свои тетради, но еще несколько лет считали себя счастливыми исключениями этого позорного метода.

Прошло, прошло, все уже давно прошло. Уже позади была та памятная ночь, когда во сне тела сами собой изогнулись дугой, пропуская разряд невиданной силы, который разбудил их, и по непонимающим, но счастливым глазам они поняли, что пережили это одновременно. Ю тогда сказала сестре, что если бы этот удар блаженства не был поделен надвое, то он наверняка убил бы ее. «Меня тоже», – согласилась Эмма.