Андрей Шляхов - Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями

Следующая запись в дневнике счастливого молодожена носит несколько иной характер и являет собой образец толстовской противоречивости: «Я себя не узнаю. Все мои ошибки мне ясны. Ее люблю все так же, ежели не больше. Работать не могу. Нынче была сцена. Мне грустно было, что у нас все, как у других. Сказал ей, она оскорбила меня в моем чувстве к ней, я заплакал. Она прелесть. Я люблю ее еще больше. Но нет ли фальши».

«Фетушка, дядинька и просто милый друг Афанасий Афанасьевич. — Я две недели женат и счастлив и новый, совсем новый человек», — писал Толстой Афанасию Фету, и в том же духе сообщал зятю и близкому другу Фета Ивану Борисову: «Дома у нас всё слава Богу, и живем мы так, что умирать не надо».

«Любезнейший граф! — ответил Толстому Афанасий Фет. — Не могу достаточно... высказать Вам, какою радостью обдало меня Ваше лаконическое, но милое послание. Вы счастливы — и я рад душевно за Вас. Вы давно стоите быть счастливым, и дай Бог, чтобы нежная рука всадила в Ваш мозг (в физиогномии не силен) тот единственно слабый у Вас винт, который был у Вас шаток и не дозволял всему отличному человеку гулять всецельно по свету».

Спустя несколько дней Фет прислал Толстому «астрономическую эпиталаму» — стихотворение, написанное на женитьбу Льва Николаевича:

Кометой огненно-эфирной

В пучине солнечных семей,

Минутный гость и гость всемирный,

Ты долго странствовал ничей.

И лишь порой к нам блеск мгновенной

Ты досылал своим лучом,

То просияв звездой нетленной,

То грозным пламенным мечом.

Но час и твой пробил - комета!

(Благослови глагол его!)

Пора свершать душе поэта

Свой путь у солнца одного.

Довольно странствовать по миру,

Пора одно, одно любить,

Пора блестящему эфиру

От моря сушу отделить.

Забыть вражду судьбы безбрачной,

Пути будящего огня

И расцвести одеждой злачной

В сияньи солнечною дня.

Афанасий Фет в душе всю жизнь оставался восторженным идеалистом.

Надо отдать должное Лизе — быстро оправившись от потрясения, она повела себя очень достойным образом. Андрей Евстафьевич писал Соне в начале октября 1862 года: «На счет Лизы будь совершенно покойна; она так же очень желает, чтобы вы жили у нас, и ты увидишь, как она радушно обоих вас обнимет; она совершенно покойна и так обо всем умно рассудила, что я не могу довольно на нее нарадоваться. Будь уверена, что она от души радуется твоему счастью». Лиза не прекратила помогать Толстому в его делах, так, например, она подбирала ему часть материалов, необходимых для работы над «Войной и миром».

«Меня очень удивляет, что Соня и вообще Берсы так дурно говорят о Лизе и называют ее Лизкой, — писала в своем дневнике в канун Рождества 1864 года племянница Толстого, дочь Марии Николаевны, Варвара. — Я бы очень желала ее видеть и посмотреть, отчего она так всем не нравится; по портретам она недурна, очень умна, учит детей, много занимается, я не нахожу в этом ничего дурного, но она мне жалка иногда».

Впоследствии Лиза вышла замуж за флигель-адъютанта Гавриила Павленкова, но семейная жизнь не задалась и супруги расстались. После развода с Пав-ленковым Лиза вторично вышла замуж за своего двоюродного брата, Александра Александровича Берса. Впрочем, и с ним она не была счастлива. Так, в письме к сестре Татьяне от 28 марта 1898 года Софья Андреевна писала: «В Петербурге жила у Лизы. Она была очень добра и ласкова, но скучно у нее ужасно. Дурные отношения с мужем, с прислугой, интересы финансового положения в России, отсутствие всего, что украшает жизнь людей. Всё это довольно тяжело».

Отношения между Айзой и Соней были совершенно непохожи на отношения между Соней и Таней. Взаимная неприязнь так и не исчезла.

Вскоре после смерти Льва Николаевича, 24 января 1911 года, Елизавета Андреевна написала о своей сестре: «Соня болтунья, легкомысленная и может быть у нее есть еще много недостатков, она возбуждала ревность мужа, но она была верной женой и хорошей матерью, и Лев Николаевич жил и не умирал в ее руках... Чувство ревности Л. Н. дало России и всему миру литературное имя выше шекспировского Отелло. Может быть, с более покойной и уравновешенной женой его гений принес бы другое направление, менее яркое и живое».

«Бывало, холостым, глядя на чужую супружескую жизнь, на мелочные заботы, ссоры, ревность, он только презрительно улыбался в душе. В его будущей супружеской жизни не только не могло быть, по его убеждению, ничего подобного, но даже все внешние формы, казалось ему, должны были быть во всем совершенно не похожи на жизнь других. И вдруг вместо этого жизнь его с женою не только не сложилась особенно, а, напротив, вся сложилась из тех самых ничтожных мелочей, которые он так презирал прежде, но которые теперь против его воли получали необыкновенную и неопровержимую значительность. И Левин видел, что устройство всех этих мелочей совсем не так легко было, как ему казалось прежде. Несмотря на то, что Левин полагал, что он имеет самые точные понятия о семейной жизни, он, как и все мужчины, представлял себе невольно семейную жизнь только как наслаждение любви, которой ничто не должно было препятствовать и от которой не должны были отвлекать мелкие заботы. Он должен был, по его понятию, работать свою работу и отдыхать от нее в счастии любви. Она должна была быть любима, и только. Но он, как и все мужчины, забывал, что и ей надо работать. И он удивлялся, как она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в первые же не только недели, в первые дни семейной жизни думать, помнить и хлопотать о скатертях, о мебели, о тюфяках для приезжих, о подносе, о поваре, обеде и т. п. Еще бывши женихом, он был поражен тою определенностью, с которою она отказалась от поездки за границу и решила ехать в деревню, как будто она знала что-то такое, что нужно, и, кроме своей любви, могла еще думать о постороннем. Это оскорбило его тогда, и теперь несколько раз ее мелочные хлопоты и заботы оскорбляли его. Но он видел, что это ей необходимо. И он, любя ее, хотя и не понимал зачем, хотя и посмеивался над этими заботами, не мог не любоваться ими».