Майкл Ондатже - Призрак Анил

Жена Сарата однажды навестила его, взяв его под руку, когда он шел с дежурства в отделении скорой помощи. Она сказала, что они с Саратом приглашают его пожить у них, что он совсем одичал. Она была единственной, кому позволялось говорить такие вещи. Он пригласил ее на ланч, съел больше, чем за несколько предыдущих месяцев, и направил ее расспросы в русло ее собственных интересов. Все это время он просто смотрел на ее лицо и руки. Он был предельно любезен и ни разу ее не коснулся — если не считать того единственного раза, когда она взяла его под руку при встрече. На прощание он ее не обнял. Она бы заметила, как он исхудал.

О Сарате они не говорили. Только о ее работе на радио. Она знала, что всегда ему нравилась. Он знал, что всегда ее любил, ее беспокойные руки, странное отсутствие уверенности у женщины, казавшейся ему совершенной. В первый раз он встретился с ней на костюмированном вечере, у кого-то в саду под Коломбо. Она была в смокинге, с зачесанными назад волосами. Он заговорил с ней и дважды пригласил на танец, но она не знала, кто он, — он был в карнавальном костюме. Это случилось несколько лет назад, тогда они оба были еще свободны.

В ту ночь он был братом ее жениха.

Он дважды предлагал ей выйти за него. Они стояли на террасе, среди деревьев кешью. Он был в гриме якки, в лохмотьях, и она, рассмеявшись, ответила, что помолвлена. До этого они серьезно говорили о войне, и она расценила его предложение как шутку, простое желание развлечься. Он говорил, что давно знает этот сад и часто сюда приходит. Должно быть, вы знаете моего жениха, сказала она, он тоже сюда приходит. Но он притворился, что не может вспомнить его имени. Обоим было жарко, и она расстегнула бабочку.

— Вам, наверное, тоже жарко. В этом костюме.

— Да.

Рядом был водоем с бамбуковым фонтаном, и он опустился перед ним на колени.

— Не смывайте краску в бассейн, там рыбки.

Тогда он размотал тюрбан, окунул его в воду и стал стирать грим с лица. Когда он встал, она увидела, кто он: брат ее жениха, — и он еще раз сделал ей предложение.

Теперь, несколько лет спустя, когда его брак распался, они вышли из кафетерия на улицу, где стояла ее машина. Прощаясь, он держался на расстоянии и не дотронулся до нее — только невольный голодный взгляд, невольный жест вслед удалявшейся машине.

Гамини проснулся в почти пустой палате. Побрился и оделся под пристальным взглядом лежавшего рядом пациента. Еще не рассвело, и на широкой лестнице было темно. Он медленно спустился, не касаясь перил: в их старой древесине скрывалось бог знает что. Миновал детское и инфекционное отделения, травматологию, вышел во внутренний двор, купил в уличном буфете чай и картофельную лепешку и съел их тут же, под деревом, под громкие крики птиц. Не считая редких моментов вроде этого, он неотлучно находился в больнице. Иногда он выходил и садился на скамью. Просил кого-нибудь из интернов разбудить его через час, если он уснет. Граница между сном и бодрствованием была тонка и бледна, как хлопковая нить, и он пересекал ее незаметно для себя. Во время ночных операций ему порой казалось, что плоть, которую он режет, окружена только ночью и звездами. Очнувшись от грез, он вновь оказывался в здании больницы, мгновенно узнавая это более подходящее к случаю место. Во время ночных дежурств к нему попадали совершенно незнакомые люди, и он оперировал их, не зная даже их имен. Он редко говорил.

Казалось, он не подходит к людям, если у них нет раны пусть даже незаметной, — к зевающему в холле санитару, к пришедшему в больницу политику, с которым Гамини отказался фотографироваться.

Пока он мыл руки щеткой, сестры зачитывали ему историю болезни. Им нравилось с ним работать. Его, как ни странно, любили, хотя он не прощал ошибок. Когда он понимал, что бессилен спасти тело, над которым он трудился, он принимал жестокие решения.

— Хватит, — говорил он и покидал операционную.

— Баста, — сказал кто-то, побывавший за границей, и он засмеялся у вращающейся двери.

Это уже походило на человеческую беседу. Гамини знал, что никогда не был приятным собеседником. Светский разговор рядом с ним мгновенно затихал. Иногда его будила дежурная сестра и просила помочь. Она делала это осторожно, но он мгновенно просыпался и шел за ней в одном саронге, чтобы поставить капельницу сопротивлявшемуся ребенку. Потом возвращался на больничную койку.

— Я у тебя в долгу, — говорила сестра, когда он уходил.

— Ты ничего никому не должна. Буди меня, когда понадобится помощь.