Бен Окри - Горизонты внутри нас

— Должно быть, я забыла ключ там, где смотрю телевизор. Наверно, я по ошибке взяла чей-то чужой.

Она медленно повернулась и пошла прочь. Он снова уткнулся головой в руки. Боль и усталость. Ему не хотелось ни о чем думать. Он испытывал мучительную боль, и ему было мучительно жаль себя и всех остальных. Его затошнило, и он едва-едва успел добежать до туалета на заднем дворе. Его буквально вывернуло наизнанку, пришло чувство облегчения и пустоты в желудке. Он пошел в душевую, ополоснул голову и лицо, а потом решил принять холодный душ. Его бил озноб. Когда он вернулся, дверь была уже открыта. Теперь на обеденном столе горело три свечи и из кухни доносился запах готовящейся еды.

— Давай я согрею воды для компресса на голову?

— Не надо. Спасибо.

— Что с тобой случилось?

— Ничего.

— Где ты был?

— Нигде.

— Я подогрею суп. Будешь есть эбу?

— Нет.

— Чего тебе хочется поесть? Скажи.

— Ничего. Я сыт. Спасибо.

— Ты все еще злишься на меня?

— Нет.

— Никто из вас меня не любит. Ведь твои братья ушли из дома из-за меня? Ты думаешь, я в этом доме счастлива?

— Не знаю.

— Братья пишут тебе?

Молчание. Пламя трех свечей колыхнулось, и по комнате заметались тени.

— Я же не сделала тебе ничего плохого. Но ты меня просто не замечаешь, не замечаешь, разве не так? Я отношусь к тебе по-хорошему. Ты тихий. Не надо меня презирать, слышишь? Я не виновата, что так вышло. Если бы я знала, что все так получится, я не пришла бы в этот дом…

Молчание. Одна из свечей вспыхнула, дрогнула, затрещала и стала гаснуть. Однако вскоре, словно набравшись сил, снова разгорелась ярким пламенем.

— Не беспокойся, они тебя не изуродовали. И волосы уже отрастают. Вот только на виске рана. Я все-таки согрею тебе воды.

Он как раз отнял ото лба тряпицу, смоченную горячей водой, когда на пороге появился отец. Воспаленные, опухшие от алкоголя глаза. Белая рубашка взмокла от пота и залита пивом. Лицо небритое, и оттого отец выглядел осунувшимся и усталым, словно его подтачивал какой-то скрытый недуг. У него был неопрятный вид, и держался он без привычного достоинства. К тому же был настолько пьян, растерян и смущен, что Омово подумал: уж не бродяга ли какой забрел к ним в дом.

— Папа!

Отец шел неверной, шатающейся походкой. Опухшие, в кровавой сетке глаза остановились на Омово, но он, казалось, его не видел. Рот был непривычно открыт, и тонкая струйка слюны стекала на заросший подбородок.

— Мой сын…

Отец старался держаться прямо, старался на чем-то сосредоточить взгляд, старался казаться пристойным и твердо стоять на ногах. Но из этого ничего не вышло.

— Я начальник… большой начальник…

Он без конца моргал, и его взгляд постепенно расплывался и становился все более бессмысленным и жалким. Омово был потрясен. Он не знал, как ему следует поступить. В эту минуту он был даже рад, что между ними давно существовало отчуждение. Что-то оборвалось, обнажилось, и то, что теперь всплыло на поверхность, повергло Омово в отчаяние. За отцовской гордыней скрывались несуществующие достоинства и пустота.

Омово догадывался, что дела отца давно пришли в расстройство. Однако отец вел себя так, будто его положение достаточно прочно, дела идут успешно, а вскоре пойдут еще лучше. За внешним лоском Омово угадывал нечто такое, что его глубоко ранило. С родственниками, соседями, друзьями, с новыми клиентами и женщинами отец продолжал вести себя так, как будто дела у него идут наилучшим образом, как будто жизнь спланирована на много лет вперед, как будто его скромный образ жизни объясняется лишь тем, что он достаточно богат и ему нет нужды доказывать это кому-либо. Его репутация казалась безупречной, а состояние дел меж тем неуклонно ухудшалось.

В памяти Омово хранились эпизоды из жизни семьи еще в ту пору, когда была жива мать и братья не покидали дома, когда он обычно приезжал домой на каникулы из интерната: гневные визиты обманутых клиентов, судебные иски, трусливые отговорки отца, будто его нет дома, крики и унизительное возвращение долгов, подробности мошенничества; до сих пор звучащие в ушах оскорбления, страх и детское желание защитить и успокоить отца и безразличие, холодное отчуждение в ответ, и горячие слезы, когда Омово в отчаянии бежал по улице, подгоняемый ветром. Эти воспоминания отзывались в душе Омово болью и страданием. Особенно хорошо ему запомнился один свирепый кредитор. Ворвавшись в дом, он кричал, всячески поносил отца и, не удовлетворившись этим, взял из книжного шкафа все самые ценные книги, прихватил огромные старинные часы, купленные в свое время мамой, и столь же шумно удалился.