Дэвид Стерри - Цыпочка

Я чувствую себя как дома.

Когда мне было одиннадцать, снег в Миннесоте был таким же высоким. Мой отец ушел взрывать свою гору.

А мы с мамой пытаемся стать акушерами для нашей бульдожки Гвинневер, которая никак не может разродиться. Ее живот раздулся до невероятных размеров, и она задыхается, лежа на старом одеяле.

Моя мама гладит собаку по голове, нежно воркуя с ней, а я рассматриваю опухший зад, содрогающийся от схваток. Глаза Гвинневер налились кровью — она умоляет помочь ей. Я очень хочу помочь, я просто не знаю как. Потом Гвинневер снова напрягается болезненно тужится, пытаясь выбросить наконец щенят в мир.

Но щенки не появляются.

Щенки не появляются.

Они не появляются.

Большой бал, как слоеный пирог, в котором наверху вместо сливок расположились старые ублюдки — опухшие, мерзкие и богатые. В середине пирога — средний класс, то есть те, кто умеет делать быстрые деньги. И в самом низу мелкие идиоты, цыпочки и им подобные: искоса смотрящие молодые культуристы и их болельщики, крутые школьницы и выпендривающиеся юнцы.

Старые ублюдки, понятно, имеют личные отношения со Смертью, королевой бала, которая сидит, поджидая их в гостиной. А мы — фонтан юности, который они хотели бы иссушить.

Санни ведет меня в самую красную комнату, которую я когда-либо видел. Стоящий у дальней стены длинный деревянный стол похож на Ноев ковчег для алкогольных напитков. Двое барменов, одетых лишь в хоккейные маски, «кольца удовольствия» на членах и черные кожаные перчатки, молча обслуживают клиентов.

Словно высыпавшись из рога изобилия, стол украшают великолепные античные вазы, наполненные всевозможными наркотиками: экстракт из пейота, волшебные грибочки, экстази и прочие услады для мозга.

Санни дает мне что-то на серебряной ложечке, и шаровая молния взрывается в моей голове, словно он услужливо вставил петарду в мою черепную коробку. Затем — теплое покалывание, словно кто-то или что-то нежно покусывает мои половые органы. Мне хочется вымокнуть в гигантском чане мягкого мороженого и поплыть по реке, ощущая брызги водопада на лице.

Всю эту длинную ночь мы с мамой, пытаемся вытащить щенков из бедняжки Гвинневер. Она дрожит, тужится, плачет и стонет, отчаянно пытаясь разродиться.

Но щенки не появляются.

Моя мама идет вызывать ветеринарную службу, когда Гвинневер падает головой на пол, бездыханная.

Я ложусь рядом с ней, нос к носу, и, когда она смотрит мне в глаза, я вижу, что она сдается. Еще немного — и ее сердце не выдержит.

Впервые за все время мне кажется, что Гвинневер умрет.

На Питере Пэне зеленые туфли с высоким подъемом и на тонкой шпильке, зеленые чулки на поясе с подвязками, зеленые сатиновые перчатки до локтя и зеленое бархатное платье без бретелек, с глубоким вырезом и разрезом до самой талии. Платье ему слишком узко, и жировые складки уродливо нависают над впившейся в тело материей.

В одной руке он держит свечу в виде фаллоса, а другой рукой ведет на поводке маленькую молодую женщину, совершенно голую, только с горящим огоньком на голове.

Санни подскакивает, рассыпаясь в любезностях, и представляет нас друг другу:

— Это Питер Пэн и… фея Динь-Динь.

— Привет, — жестко, как кремень, звучит голос Питера Пэна.

— Привет, — смущенно улыбается большими глазами Динь-Динь. — Я из страны Небыляндии.

— Привет, — говорю я, — а я никогда не вырасту.

Динь-Динь такая голая…

Мистер Пэн что-то шепчет Санни, и они оба громко смеются.

— Мальчик, почему бы тебе не потанцевать с феей? — кивает мне Санни.

После угощения Санни меня мало интересуют старые ублюдки, в крови поднимается адреналин, и мне безумно хочется пойти подиньдиниться под музыку.

Питер Пэн отцепляет ее с поводка, и девушка в костюме Евы с огоньком на блондинистой голове двигается под музыку. Она просто крошка. У нее ноги и руки маленькой девочки и мелкие веснушки. Когда я смотрю на нее, мне кажется, что ей лет двенадцать, а иногда — что все сорок.

Она смотрит на меня большими голубыми детскими глазами, и мы, шаг за шагом, ритмично двигаемся под музыку, колеблясь, выгибаясь и подчиняясь собственной мелодии.

Динь-Динь вцепляется мне в плечо, а я крепко прижимаю ее к груди. В каком-то хищном азарте я вгрызаюсь зубами ей в шею, и Динь-Динь кричит от кровавого удовольствия.

Я высасываю кровь у нее из ранки. Крепко вцепившись мне в волосы, она оттаскивает мою голову от своей шеи, из которой сочится кровь. Войдя во вкус, я рычу и смачно хлопаю ее по заднице. Динь-Динь распаляется все больше и больше; она открывает рот и визжит, запуская мне в спину длинные ногти. Я кричу от боли, но мне нравится это ощущение. Острое наслаждение переполняет меня и… Черт, это лучшие времена из всех, что были в моей жизни.