Жозеф Кессель - У стен Старого Танжера

И Башир продолжил:

— О друзья мои, не знаю, ведомо ли кому-нибудь из вас, что такое тюрьма. Думаю, однако, что да. Ибо бедняку невозможно просуществовать, не преступив законы всесильных богачей, — просто для того, чтобы выжить. И я хорошо представляю себе, какие горькие воспоминания остались у вас об этом заведении. Но никакая тюрьма для взрослых не идет в сравнение с той, куда заточают детей, и притом детей брошенных!

О те, кто меня слушает! Подумайте: никто нас там не защищает, у нас нет ни друзей, ни родных. И кому какое дело, что нас судят, что мы умираем с голоду и от побоев? Тюремный надзиратель страшен, как палач, своей неограниченной властью над привыкшими к свободе детьми улицы.

О, как мрачны там стены! О, как удушлив воздух! А уж о том, чтобы ходить по камере, распрямившись в полный рост, не может быть и речи; ты все время согнут и передвигаешься большей частью ползком, словно насекомое. И за что тебе такое несчастье, такие страдания? Как правило, за то, что стащил медовое пирожное с прилавка или вынул несколько песет из кармана богатого иностранца. Вот, друзья мои, те преступления, которые стоили моим тамошним приятелям многих месяцев заключения.

А теперь представьте, какое наказание могло ожидать меня за кражу бесценной книги! Все охранники в один голос говорили, что мне дадут по меньшей мере двадцать лет тюрьмы. Двадцать лет! Несколько жизней!

На это восклицание Башира старый ростовщик Наххас колко заметил:

— Несколько жизней! Глупец! Жизнь одна и та же до самой смерти.

Однако другие старики, прекрасно понимая, что в детстве счет годам иной, с грустью покачали седыми бородами.

И Башир заговорил вновь:

— Я впал в глубочайшую тоску, душа моя рвалась на части, словно ветхие лохмотья, что прикрывали мое худое тело.

Однажды утром, на заре, в тюрьме поднялась необычайная суета. Срочно бросились убирать камеры, стирать наше тряпье, а нас обрызгивать водой. На столах появилась хорошая еда. Дубинки и кнуты были спрятаны подальше, в надежные места.

В полдень какой-то француз, важное должностное лицо, прибыл осматривать тюрьму.

Чиновник, ясное дело, был удивлен и восхищен обилием вкусной пищи и мягкостью надзирателей. Потом он, сияя доброй улыбкой, принялся осматривать каждого из нас. Когда он подошел ко мне, важный араб, сопровождавший его, выказал немалое удивление. В арабе я тотчас узнал Максуда Абд ар-Рахмана, богатого, влиятельного и злющего старика с изрытым оспой лицом, который был другом его высочества мандуба. Я вспомнил, как отказался спеть для него на празднестве, устраиваемом беднягой Абд аль-Меджидом Шакрафом, в ту пору моим господином, и как неучтив был с этим всесильным человеком. И я понял, что пропал окончательно.

Действительно, после отъезда чиновника-француза меня отвели к тюремному начальству. Там был Максуд Абд ар-Рахман. Он пожелал забрать меня из тюрьмы.

Неописуемый страх овладел мной, силы меня покинули, я уже ничего не соображал, а только твердил беспрестанно: «Несчастный Башир!»

В этом месте рассказа самые чувствительные из женщин и в особенности те, что имели малолетних детей, хором простонали:

— Несчастный! Несчастный Башир!

И тот заговорил вновь:

— Машина Максуда Абд ар-Рахмана привезла нас в его роскошный дворец, утопающий в садах, с множеством террас и видами на море. Среди такой роскоши и блеска я почувствовал себя еще более жалким существом. Здесь жестокий богач, которого я когда-то задел, властвовал безраздельно. Он мог заточить меня в какой-нибудь подвал и там уморить голодом, приказать, чтобы меня насмерть забили палкой или содрали с меня кожу живьем. И кто бы об этом узнал, о друзья мои? И даже если б узнал, кто что сделал бы против такого могущественного человека?

«Я велел разыскивать тебя повсюду, окаянный горбун, на всех улицах и пляжах. И вот ты у меня в руках», — сказал Максуд Абд ар-Рахман.

И я ощутил себя словно на краю могилы.

Максуд Абд ар-Рахман ненадолго задумался, перебирая толстыми пальцами бусины янтарных четок, а потом добавил: «Поистине неисповедимы пути Аллаха и его пророка Мухаммеда».

При упоминании священных имен благодатное тепло стало понемногу разливаться по моему оцепеневшему телу.

Максуд, однако, не замедлил продолжить:

«Твой дерзкий язык заслуживает того, чтоб вырвать его из глотки».

И я почувствовал, друзья мои, что силы вот-вот покинут меня окончательно.

Тогда он сказал:

«Но мне нужен твой язык. Я беру себе новую жену и хочу, чтобы ты пел на моей свадьбе. Судьба твоя будет зависеть от твоего искусства».