Маркус Вернер: Над обрывом

— Кто? — спросил я.

— Брак, — ответил он.

— Но теперь все в прошлом?

Он кивнул.

— Вы вдовец?

Он отпил из бокала.

— Знаете, — сказал он немного погодя, — мне известна ваша статистика. Я даже знаю, что в каждой супружеской постели резвятся два миллиона пылевых клещей, а из одного еще более поразительного исследования я узнал, что после шести лет брака немецкие супруги ежедневно разговаривают друг с другом в среднем девять минут, а американские — четыре и две десятых минуты.

— Вот-вот, — сказал я.

— И я вас спрашиваю, — продолжил он, — в чем тут кроется разгадка: в особенностях человеческой природы или, скорее, в привычке по вечерам пялиться в телевизор?

— Предположительно и в том и в другом, — сказал я, — потому что если допустить, что молчаливость супругов находится в прямой зависимости от возрастающего интереса к телевидению, то следовало бы выяснить, почему все же люди предпочитают смотреть на экран, вместо того чтобы поболтать часок. Но дело обстоит иначе — я часто это слышу как адвокат, — люди смотрят телевизор, потому что им уже не о чем говорить, потому что они не могут сказать друг другу ничего нового или увлекательного. Все приелось — это выражение я слышу чаще всего, а потому делаю вывод: человеческая природа жаждет перемен и свежих красок, не желая привыкать к привычке.

— Вы правы, — ответил Лоос, — даже чересчур правы, но, как я уже сказал, у меня это было по-другому. Ваше здоровье!

— Я не хотел лезть к вам в душу, конечно, мне известно, что бывают и счастливые браки.

— Это меня не интересует, — сказал он.

— Прошу прощения, я полагал, что это относится к теме нашего разговора.

— Забавно, — сказал Лоос, — чем более властно дух времени проникает в наши души и определяет наше поведение, тем упорнее мы ссылаемся на человеческую природу. Пожалуй, это сродни ностальгии, потому что природа наша давно испоганена, а мы в свое оправдание придумываем разные отговорки: все будто бы обусловлено генетически, человек ни в чем не виноват, вот поглядите на шимпанзе — они не заключают браков, ведут себя, как хотят, а потому остались бодрыми и веселыми.

Пока Лоос говорил, на голове у него спаривались две мухи, но он, казалось, этого не замечал. Он как-то странно возбудился, решил я, надо бы его успокоить. Ведь не думает же он, что я стал бы юристом, если б подвергал сомнению вменяемость, а значит, и вину человека, сказал я. Просто дело обстоит так, что я не могу игнорировать научное знание, а оно неопровержимо доказывает, как мало свободы оставляют нам гены. Лоос выпил, покачал головой и сказал:

— Двадцать пять лет тому назад наука неопровержимо доказала, что даже слабоумные способны к восприятию и что у индивида все до мозга костей сформировано, нормировано и, как правило, изуродовано разным вмешательством извне.

Я ответил, что наука не имеет обыкновения стоять на месте, но добавил, что истина — где-то посередине. Он попросил избавить его от разговоров о «середине», для этого он слишком стар. Вежливо кивать направо и налево до конца своих дней — это его не устраивает, а сейчас ему пришло на ум дополнение к тому, что мы с ним обсуждали как бы вскользь. Как это получается, что люди каждый вечер исправно просиживают перед телевизором, с увлечением глядя одно и то же, например любимые сериалы, викторины и другие передачи, чья популярность явно вызвана повторением одного и того же? Почему сотни тысяч людей таращатся на усы популярного ведущего или конферансье и по стране прокатывается вопль изумления, если он вдруг ни с того ни с сего появляется без усов? Как можно объяснить, что тяга к примитивнейшему единообразию у супругов дает о себе знать только перед телеэкраном, а не в остальные дни? Стоит человеку встать с кресла перед телевизором, и он уже думает о разводе, потому что партнер чистит зубы так же, как вчера, и так же булькает, когда полощет горло. К чему, в сущности, стремится наша природа, господин Кларин?

Вопрос показался мне непростым. Я сказал: мне что-то холодновато, возьму быстренько из машины куртку, отлучусь всего на минуту, пусть он меня извинит.

— Не голодать, не испытывать жажды, не мерзнуть, — сказал Лоос, — в этом мы едины, возможно, вы вспомните и что-нибудь еще. — Когда я вернулся, он выжидательно взглянул на меня и спросил: — И что?

Я почувствовал себя гимназистом у доски, на которого смотрит весь класс и который не знает, что сказать в ответ на «и что?» учителя.