Маркус Вернер: Над обрывом

Солнце садилось, и, пока озеро под нами выцветало на глазах, вино в графине незнакомца играло всеми красками.

— Какое ослепительное золото, — услышал я собственный голос. — Позвольте вас спросить, что вы пьете?

Он обернулся и посмотрел на меня так, будто только сейчас заметил мое присутствие. Не то чтобы рассеянно или неприветливо — нет, он всего лишь удивленно смотрел на меня своими светло-серыми глазами, под которыми, я сразу заметил, залегли тени. Это были не круги или мешки от усталости, а словно бы кожа более темного оттенка, какой я до сих пор видел только у индийцев.

— Извините, — сказал незнакомец, — вы что-то спросили?

— Не хочу вам мешать, — ответил я, — я просто спросил, какое вино вы пьете.

— Белое, — ответил он.

Поскольку мне показалось, что он хочет надо мной подшутить, я ощетинился:

— Это я в общем-то заметил.

— Что вы сказали?

Я несколько смутился и спросил, может ли он порекомендовать мне вино, которое сейчас пьет. Он на минуту задумался, а потом сказал:

— Мы всегда пили его под настроение.

Как и мой визави, я заказал телячий шницель с рисом и полбутылки белого вина. Отвернувшись, он курил. Возможно, мы не очень поняли друг друга — дело в том, что о тишине в этом месте можно было только мечтать. На террасе стоял грохот и гул голосов — внизу, в Аньо, время от времени с ревом садился или взлетал самолет, и даже отдаленный рокот автомобилей в долине, усиленный и отраженный озером, здесь, наверху, слышался вполне отчетливо. Когда мне принесли вино, я воспользовался случаем и вновь попытался заговорить с незнакомцем — я человек общительный и нахожу противоестественным сидеть за столом вдвоем и молчать. Подняв бокал, я сказал:

— За ваше здоровье! Моя фамилия Клар и н.

Он вздрогнул так, что пепел сигареты, который он забыл стряхнуть, упал на салфетку. Подняв бокал, он сказал:

— Очень рад.

Однако представиться в свою очередь, видимо, не пожелал. Я заметил, что на безымянном пальце у него надето два кольца — простые обручальные кольца, и решил, что он, вероятно, вдовец. Все же какая-то зацепка, подумал я, на случай, если он ничем иным не проявит себя, как бывает с людьми, которых спустя четверть часа, даже не вступая с ними в разговор, можно хотя бы отнести к категории «симпатичных» или «несимпатичных». Но и в этом смысле я никакого суждения не вынес. Знал я только одно: он меня интересует. Я невольно опять вспомнил о Валери, о ее сдержанности, которая поначалу пленила меня, а под конец стала неприятна. Вдруг мой визави спросил:

— Как вы его находите?

Тут уж я вздрогнул.

— Что? Вино? — спросил я.

— Нет, — сказал он. — Вид, ландшафт!

Я ответил, что нахожу его красивым, особенно сейчас, когда зашло солнце и панорама вся в темно-синих тонах, — вообще, этот ландшафт мне знаком с давних пор. Он удовлетворенно кивнул и произнес:

— Знаком с давних пор — сказано точно, а что касается синих тонов… Вы, часом, не художник?

— Нет, — ответил я, — юрист, адвокат, а вы?

— Вот оно что, — произнес он, слегка и, как мне показалось, почти презрительно растягивая слова. На мой вопрос он не ответил, возможно, просто не расслышал: нам как раз принесли еду.

Прежде чем взяться за нож и вилку, он склонил голову и на миг закрыл глаза. «Да он же священник, — подумал я, — черные брюки, черный пиджак, я мог бы и раньше догадаться». Ел он медленно, сосредоточенно, тем не менее я опять с ним заговорил. Сегодня, когда стоял в пробке на Сен-Готарде, сказал я, мне вдруг пришло в голову: я и забыл, что означает Троица, я хочу сказать, забыл, что отмечают на Троицу, — а ведь это нехорошо. Он перестал жевать, глотнул и сказал:

— Сообщения о пробках всегда доставляют мне особую радость. А на Троицу — вьется пламя.

Он вновь принялся за еду, я же, понимая, что фантазерам надо подыгрывать, после некоторой паузы спросил:

— И где же оно вьется, это пламя?

Он не торопясь подлил себе вина, выпил.

— Оно вьется, — сказал он, — над головами двенадцати апостолов, а они символизируют Святой Дух, который через пятьдесят дней после Пасхи нисходит на них, дабы в буквальном смысле слова вдохновить их на славные дела.

— Премного благодарен, — ответил я. — Можно подумать, что вы — богослов.

— Ага, — сказал он. — Теперь вы переменили свое мнение и больше не считаете меня фантазером?

Я испугался и спросил, почему он так решил.

— Глаза, господин Кларин, выдают многое, — сказал он. — Я иногда могу расслышать во фразе то, что думает собеседник, это нетрудно, пока взгляд и слух не отвлекутся на что-то случайное.