Татьяна Шипошина - Дыханье ровного огня

Магнитофончик был маленький, звук — никудышний. Но мелодия зазвучала…

— Именинница! — подошёл Серёжка к Насте. — Позвольте пригласить вас.

Настя доверяла Серёжке, и танцевала с ним без напряжения, без смущения.

— Кажется, ты Костику понравилась, — сказал Серёжка на ухо Насте.

— Да брось ты…

— Точно, точно. Костик — хороший парень. Он из Вологды, а с детства о море мечтал. К морю бегал. Его тоже, как и тебя, бабка растила.

— А родители?

— Отец — погиб, а мать — вроде бы от болезни умерла. Не знаю точно. Так что смотри, Настя. Парень хороший. Я его с Зинкой всё хотел познакомить, а она — ни в какую.

— Я отбивать никого не хочу.

Как можно отбить того, кто не прибился? — сказал Серёжка.

«Неужели не знаешь, куда Зинка прибилась, и сама отбиться не может», — подумала про себя Настя.

Раиска танцевала со своим кавалером, а Костик пригласил Наташку Поливину.

Дальше танец был быстрым, и плясали все. Плясали до изнеможения.

А следующий медленный танец Настя танцевала с Костиком. Костик был роста не очень высокого, и плотным, как Серёжка, не был. Скорее — худеньким был.

Настя боялась поднять глаза. Чужой запах, шершавая ткань тёмно-синей форменной рубахи. Почему-то чьи-то руки обняли её. И вот уже её голова лежит на чьей-то груди, и нет сил у неё — ни подвинуть, ни поднять свою голову.

И Настя поддалась. Она уже и не пыталась голову поднять. И обнимающим её рукам покорилась. И окончание музыки услышала не сразу.

— Так, не спать! Не спать! Все к столу! За именинницу давно не пили! — Димка; уже наливал.

День рождения продолжался.

— Настя, с тебя романс, — сказала Наташка, когда все выпили.

— Давай, Настя! — поддержала и Макарова. — Димка, а ты, может, подыграешь?

— Давай я, — сказал Костик.

— Ого, сколько гитаристов у нас! — всплеснула руками Раиска.

— Какой спеть-то? — спросила Настя.

— «Дыханье ровного огня», — заказала Зинка.

— Давайте. Подпевайте только.

Романс был старый, и не очень известный. От бабушки к Насте перешёл.

А девчонки подпевали тихонько. Подпевали так, как от Насти слышали.

Не всё было понятно девчонкам в этом романсе. Но именно это — и завораживало. И Костик сумел подыграть. И даже подтянул тихонько, почти шепотом:

Есть особая прелесть в песнях прошлых лет. В интонациях голосов, сохранённых пластинками. А как иначе?

Как иначе нам их понять — их, ушедших в неохватную, необъяснимую даль? Как понять тех, кто жил до нас?

И как нам вообще — друг друга понять?

Как нам понять, что там, в глубине, в человеческой душе?

Скажи мне, что ты поёшь, и я скажу, кто ты. Что, что рвётся из тебя наружу, преображаясь в звуки твоей песни?

Мы сами выбираем, что нам петь, и какие песни нам слушать.

Чему нам внимать.

И попробуйте оспорить свободу этого выбора!

Вы можете лгать своими словами, движениями, поступками. Вы можете унижаться, и даже хамить. Вас можно заставить силой сказать, на виду у всех, что-нибудь непотребное, или что-нибудь лживое.

Но кто же скомандует вам, что вам мурлыкать по утрам, в ванной!

Было уже поздно. Белые ночи ещё не начались, и сумерки определённо указывали на то, что курсантам пора уходить.

Вот уже и девчонки собрались курсантов провожать: Наташка, Настя, Зина, Татьяна. В комнате оставались только Раиска и Димка.

— Я… это… Я посуду уберу пока… — Раиска усиленно переставляла тарелки.

Удивительная вещь, всё-таки, эти тарелки. Как они выручают в некоторых ситуациях!

— Да! — откликнулся Димка. — А я помогу.

— Мойте, мойте. Только не перепутайте ничего!

— Не волнуйтесь, не перепутаем.

— Дима, мы за вас спокойны, — Наташка Поливина многозначительно посмотрела на Димку и захлопнула дверь.

Вечер был окончен.

И только у самого трамвая Костик сказал Насте:

— Я к тебе приду. Как только отпустят. Не прогонишь?

— Нет.

— Я приду.

— Да.

«Боже мой! — думала Настя, возвращаясь в общежитие. — Вот оно, вот оно и пришло. Неужели и я могу понравиться кому-то? И у меня может быть любовь, семья, дети?»