Элиа Казан - Сделка

— А почему вы беседуете с моей помощницей, а не со мной? — спросил я.

— Но вас ведь не интересуют гоночные машины, не правда ли?

Я ответил, что правда. Но ее они тоже не интересуют.

— Все правильно, — сказал он. — Но ее интересую я.

Мы рассмеялись. Черт возьми, я-то над чем смеялся?

Потом он достал австралийский ковбойский бич и показал нам, как с ним обращаться, заставляя подпрыгивать канистру. (Он наверняка знал, какое я сделаю из него посмешище с этим кнутом!) Затем — пистолеты, не желаю ли проверить глаз? Нет, ответил я, не люблю оружия.

Он повернулся к Гвен и протянул:

— Наш друг не любит оружия!

Не упускал случая лягнуть меня.

И вскоре я выключился из разговора. Я начал писать свою будущую статью в уме и успокоился. Этот сукин сын — обыкновенное дерьмо, и я отвалю с него здоровенный мокрый булыжник, чтобы при свете дня всем стало ясно, что там лежит. Он живет так сейчас по одной причине — папочка оставил ему ба-альшой кусок! Если сорвать с него романтический петушиный гонор, то под ним обнаружится обыкновенная сущность обыкновенного рантье. Сам он не заработал ни единого цента — только стриг купоны. Вся эта жизнь на ферме, продемонстрированная нам, представляет его на самом деле как слюнтяя-буржуа. Презрение вызывают оба полюса — и он, и его оппоненты — голливудские коммунисты на «кадиллаках».

Я подошел к ним. Они обернулись и поглядели на меня. Заметив, что я снова прислушиваюсь, он обратился к Гвен:

— Мисс Гвен, как вы думаете, могли они, по крайней мере, прислать непредубежденного и объективного журналиста?

Гвен ответила, что я объективный. А почему тогда я удивился, что она защищает меня? Они стояли рядом, и она смотрела на него особым взглядом — он ей нравился.

Нравилась его прямота. И изобилие в его натуре мужского начала. Он ходил упруго и ничего не боялся, рассматривая мужчин как потенциальных соперников, а женщин — как законный трофей. Он даже признался, что является коллекционером побед на любовном фронте, и добавил: «Мисс Гвен, запишите, пожалуйста, для него — хронический изменник, это признано всеми, человек, живущий в коррумпированных новых пригородах, не работающий, а целыми днями болтающийся по округе, пьющий, развлекающий себя чтением, фермой и охотой на жен соседей! Ох! Я забыл про политику! — Он подмигнул мне. — Кстати, себе я никогда не вру. Да, вот еще, запишите, мисс Гвен, мой любимый поэт — Киплинг. Что вы скажете на это? — Он повернулся ко мне. — До этого ваша фантазия не доросла? Или я не прав? Пойдемте в дом, я вам почитаю!»

И, дьявол его побери, он почитал. Достал сборник стихов Киплинга и поил нас сухим мартини до темноты. Горела лишь одна лампа, и нам ничего не оставалось делать — только слушать его подвывания, ритмичные, в старомодном напевном стиле, и пить, пить, пить. Читал он красиво, но кто же сейчас читает это старьё? — и в такой манере!

Прозвучала даже «Поступь белого человека»!

Потом принесли чай и ореховый торт, испеченный лично Колье в ожидании нашего визита, чтобы удивить или дать мне, в случае если торт окажется достоин похвалы, хоть одно положительное впечатление.

— Чтобы не так все было непоправимо, — сказал он. — Одну домашнюю, дружескую нотку. На фоне всего остального.

Я лопал торт и молчал. Думал: он что, пытается дать интервью обратный ход? В эдаком английском ключе? Решил, что столь запутал мне мозги, что мое мнение перевернулось на 180 градусов?

Затем мы снова пили. Он толковал о любимом: о хаосе. Набросился на важность признания элемента хаоса в жизни. Как важно распознать его в жизни пораньше и быть готовым встретить то, что произойдет, быть готовым к ненависти, столкновениям, потерям, а вовсе не «хеппи-энду» и победе добра над злом. Мы испортили детей сверхопекой. Мы должны поощрять в них готовность применить кулак с ранних лет, чтобы они знали, что их ждет потом. Взявшись за школы, особенно за прогрессивные частные, с их упором на воспитание законопослушных граждан, Колье, уже сильно опьяневший, ревел в темной комнате как медведь.

— Все, кто воспитаны, отрегулированы с положениями нашей морали, — идиоты, а тому, кто пытается наставить своих детей на поддержание морали, царящей здесь, — лучше перерезать себе глотку!

Голос хозяина поднимался и опускался, как в песнопении. Он уже не контролировал себя — сел рядом с Гвен на софу, мое присутствие вылетело у него из головы. У меня появилось ощущение, что он не прочь заняться любовью с Гвен прямо там и, может, даже попробовал бы, но смущала неопределенность Гвен. Она и не думала отодвигаться (я-то знал, что с ней такие штучки не проходят), продолжая спокойно рассматривать его, оценивая в нем что-то не ясное ни мне, ни ему.