Элиа Казан - Сделка

— Ботинки вашего отца, — зашептал он, — в плохом состоянии, на одной подошве — дырка, и в целом ботинки изношены. Разумеется, это не так уж и важно, тело будет прикрыто до пояса… все зависит от того, как вы… Я подумал, что надо сказать об этом.

— А куда он пойдет в них? — спросила мать, когда я передал ей драматическую новость. У отца, сказала она, была другая пара, но она сгорела. Первый раз она упомянула про поджог.

Почему-то мне захотелось, чтобы отец был обут в достойную обувь. И я повел маму на улицу, в обувной магазин.

Уже несколько часов меня не покидало ощущение, что мать хочет что-то сказать мне. Я отвел ее в ресторан.

— Тебе надо покушать, — сказал я.

Она поела, и хорошо поела.

Выпив одну чашку чая, она попросила вторую.

Иногда люди, сами того не подозревая, сигнализируют другим о чем-то готовящемся. Когда мама заказала вторую чашку, то тем самым дала мне понять, что сейчас что-то скажет. А дополнительная порция ей нужна для обдумывания.

— Эв! — сказала она. — Мне кажется, что ты здоров.

Я рассмеялся.

— А я только что решил, что я — псих.

— Но почему, Эв? — спросила она и взяла мою руку.

— Я думаю по-другому, чем остальные.

— А ты уверен, что это так плохо?

— Я никого больше не люблю… кроме тебя. Но больше никого.

— Что случилось с Флоренс?

— Я пробовал дозвониться ей. Служанка говорит, что она уехала куда-то. Впрочем, ты ведь говоришь о наших с ней отношениях?

— Флоренс — прекрасная женщина.

— Жизнь с ней угнетала меня.

— Она — прекрасная женщина. Много помогала тебе.

— Да, да! Помогала убивать меня. А я медленно убивал ее!

— Ну, это ваши личные проблемы. Тебе лучше знать, что есть что у тебя в доме! Но домашние дрязги еще не симптом сумасшествия?

— Это не то слово. Я стал опасен другим людям и их образу жизни.

— Не поняла.

— Ну, пожар… К примеру.

Мать задумалась. Затем сказала:

— Все годы моей мечтой, моим страстным желанием было сжечь эту проклятую трехэтажную образину! Я благодарю тебя, спасибо за то, что сжег этот дом!

— Вот как!

— В этом доме было слишком много комнат!

— Да.

Она поцеловала меня.

— Мне плевать на страховку. Я ненавидела этот дом. Тридцать лет жила в нем и тридцать лет ненавидела.

— Успокойся, мамочка, — сказал я. — Успокойся!

Но ее прорвало:

— …Этот дом отнял у меня жизнь!

Я-то знал, кто отнял у нее жизнь. Но ее воспитание не позволяло произнести его имя сейчас иначе, чем в уважительном отношении.

И все-таки она произнесла:

— Твой отец не знал, как насладиться концом жизни. Он сидел в кресле, вспоминал ошибки, перебирал в памяти сделки, ругал тех, кто оставался ему должен, даже если должник уже умер. Я говорила ему: «Серафим, забудь о деньгах, почитай книгу, полистай журнал!» А он в ответ: «Принеси карты!» И еще: «Посмотри, с кем Господь оставил меня доживать последние дни, с идиоткой!» А я выигрывала у него и в пинокль, и в рамми, и в бридж. Он думал, что я жульничаю. Он бил меня и кричал: «Не жульничай!» Весь дом дрожал. Но я не поддавалась и все равно выигрывала.

— Чем сейчас займешься, мам?

— Бедный Серафим! — вздохнула она. — Бедный Серафим!

— Поселишься у Майкла?

— Нет. Сниму комнату. Буду готовить только себе, а в комнате будет тихо-тихо, и никаких карт. Каждый день буду ходить в библиотеку и брать книги. Прочитаю одну, возьму другую. Буду смотреть телевизор. Чет Ханлей — очень милый мужчина, буду слушать его и сравнивать новости по телевизору с тем, что пишут в газетах. Я буду жить, вот и все.

Ее грудь вздымалась.

— Да простит меня Бог, я собираюсь пожить для себя, — сказала она.

Ей было семьдесят два года.

И никуда нельзя было уйти от этого. Она праздновала смерть мужа, она радовалась его уходу.

Вторая чашка чая, эклер.

Она наслаждалась.

Закончив с пирожным, она вытерла губы и улыбнулась мне.

Мы купили старику шикарные ботинки и этим актом продемонстрировали последнюю любовь к нему: что больше его не виним, ведь он был по-своему воспитан и не знал, как жить по-другому.

День похорон был жарким и душным. Смог растекался толстым одеялом по всему кладбищу. В глазах щипало.

На похороны пришли люди, которые не видели отца многие годы. Они плакали.

Мама не плакала.

Она принимала соболезнования с подобающей скорбью, медленно наклоняла голову, но ничего не говорила в ответ.

Если тот, кто надо, подписывает то, что надо, то попасть в «Гринмидоу» проще пареной репы. Но до тех пор, пока тот, кто надо, не подпишет другую бумагу, выбраться оттуда не так просто.