Мария Бушуева - Отчий сад

— Лампопусенька ты моя, — расчувствовался после первой он и дотянулся острыми кривыми пальцами до ее волос, — симпатюлечка, ей-богу. — И, налив, залпом выпил вторую рюмку.

— Ты все равно никогда меня не сможешь разлюбить, — сказала она. Тут он немного удивился: уже о любви? — но вежливо промолчал.

— Кто хоть раз со мной, тот потом ни с кем не может.

— Эге?!

— Да. — Она постаралась придать взгляду магическую силу.

— Я и так уже почти не могу.

— Один парень из-за меня покончил с собой. Сергей глянул тревожно. Признаться, мысли о самоубийстве иногда подкрадывались к нему, как воры, намереваясь украсть его жизнь, но он ловко ловил их и загонял в тюрьму своего сознания.

— Давно?

— В доме отдыха. Несколько лет назад. Правда, не из-за нее. И не в доме отдыха, а в соседнем подъезде. Но и точно говорили, что из-за бабы. Дебил, в общем, другую найти не мог. Ритка таких малахольных презирает.

— Ты отказала, что ли?

— Мне он не нравился.

— Хоть похоронить пришла?

— Нет.

— Жестокость — это плохо, — сказал он, — ты как моя жена Томка, та никого не любит. note 96 Note96 100

— Я Дмитрия люблю.

— Забыл!

— И тебя немного, — она улыбнулась и показала ему язык. Расстались они очень мило. Она ощущала себя роковой черной кошкой, он все-таки был слегка доволен, что пошалил с бабочкой своего брата. Нехорошо, конечно, но так, впрочем, ему и надо, Иванушке-дурачку! * * *

На этот раз Мура нарисовался к Наталье сам. Чудището какое, Бог ты мой, шепнула в кухне Клавдия Тимофеевна, дверь-то я открыла, прямо обмерла. Наташа заварила чай, поставила на поднос чашки, печенье, сахарницу, вынесла в комнату, где ожидал ее Мура, оплывшим сугробом нависая над журнальным столиком, блестящим от солнечных бликов. Отпил чай — шмыгнул носом. Он не был уверен в себе сейчас, в обстановке ее, а не своей квартиры — и забыл, с чего хотел начать. Она уловила: он мучается поиском темы для разговора — и, чтобы ему помочь, поинтересовалась: ну как твое горло? Отпила чай, попробовала печенье. Не очень вкусно.

И тут его точно прорвало: он заговорил торопливо, своим высоким голоском, о том, как болел он в детстве, как обижала его ужасная Серафима, как смеялись над ним во дворе — он был и тогда таким толстым, рыхлым, плохо бегал и не мог перелезть через забор, однажды мальчишки взяли его и перекинули, как мешок. А на все продукты у него была аллергия: от апельсинов вспыхивали пятна на щеках, от арбуза его тошнило. В школе его дразнили сарделькой. Он всхлипнул, тоненько рассмеялся. А первая жена заставляла его бегать каждое утро вокруг дома. И соседка как-то кинула в него огрызком яблока.

— И попала? — сочувственно спросила Наталья. А в институте все такие спортивные, все катаются на лыжах и плавают на байдарках. И пришлось ему оттуда уйти. Его съели, загрызли, выплюнули прямо в пивной киоск.

note 97 Note97 101

— Но киоск ведь не навсегда? А мать считала, что он должен много зарабатывать. А отец не сумел защитить кандидатскую — и мать очень из-за этого переживала, так как отдала его работе свои лучшие годы. И Мура много занимался. Ведь мать есть мать. Он так много занимался, что даже в обморок упал. Вот.

В общем, всё очень, очень плохо в его жизни. Все мучают его, обижают, смеются — и никто, никто не понимает его возвышенной, деликатной, неординарной души!

Ей стало так жалко его — такого нелепого. И она пошла проводить его до остановки. На тебя все мужчины смотрят, шмыгнув носом, заметил он, ты — такая яркая и привлекательная. Ты тоже симпатичный. Подошел автобус. И он попытался в него залезть, но его оттолкнули. Наверное, те же, которые на яхтах и на лыжах. Он неуклюже отскочил в сторону.

Наталья вновь к нему подошла.

— Надо иметь много денег, чтобы ездить в такси, — произнес он виновато, — а то в транспорте общественном

— убьют, а машину я водить не могу — у меня от запаха бензина пятна на груди и насморк.

— А я хочу скоро сесть за руль, — сказала она, кивнув. Он тут же спросил: «Я позвоню завтра?» В его омутках засветилась надежда, аленький ротик растянула жалкая полуулыбка.

— Позвони, конечно, — сказала она, грустно на него глядя. Таким несчастным он казался — толстый, с дурацкой кучерявостью вокруг одутловатых щек, с пухлыми младенческими пальцами и высоким голоском… и с пивным киоском его проклятым! * * *

Ритка проснулась часа в три ночи. Дом спал. Ленин храп доносился из его комнаты, сладко посапывала Кристинка. Свет фонаря бил в окно — и светлел, точно жуткий глаз, на дорогих обоях. Ритка не могла сразу понять,