Мария Бушуева - Отчий сад

note 87 Note87 91 точно девушка, а не мать уже большой дочери, не жена ловкого коммерсанта средней руки и, конечно же, не как многоопытная любовница. Да, она имела до Мити многих мужчин, извлекая из каждой связи посильную пользу, да, она выучила и опробовала почти все «технические приемы », но женская ее природа летаргически спала, и только теперь пробудилась и отзывалась каждой клеточкой на прикосновения его волшебных пальцев. Точно миллионы маленьких игл плясали в ней, точно электрический ток, звеня, бежал по ее коже, по ее волосам, по ее сосудам, словно колокол начинал гудеть в ней!.. Пробудила в ней женщину ее любовь к нему. Или его любовь к ней, кто знает. Но скажи ей Митя сейчас: уйди от Лени, — она бы испуганно шарахнулась в сторону. Но он и не говорил ей этого, догадываясь, что с ним она вступила бы на палубу корабля, тогда как с Леней ноги ее спокойно ощущали землю. Даже волны чувственности все еще неосознанно пугали ее. Играть роль опытной женщины, ничего фактически не испытывая — так, легкий приятный зуд всего лишь, как выражалась ее мать, откровенная в рассказах о собственных эротических переживаниях, — было, конечно, гораздо спокойней. С Сергеем она плавала вчера по неглубокой реке, а сегодня мощные волны поднимали ее и грозили, внезапно обрушившись, захлестнуть.

Шторку шевелил ветер, далеко-далеко, постукивая, будто обезумевшие часы, пронесся поезд. Теплые сумерки текли в окно, лишая предметы четких очертаний, медленно погружая их в темные мягкие чехлы. Золотистое тело Мити казалось в полумраке очень смуглым. Какой красивый, думала Ритка, красивый, красивый. Но вслух не хвалила. Так учила ее мать: смотри, занесется от похвальбы так высоко — не достанешь. Народная мудрость. Или — собственные ошибки?.. Включить лампу? Шепотом. Зачем? Тебя плохо видно в темноте. Ты…

Сумерки становились гуще, предметы спрятались почти совсем, только Митины глаза поблескивали и притягивали ее. Длинные-длинные, как… огурцы. Она внезапно расхохоталась — дико и безудержно. Митя сообразил:

note 88 Note88 92 какая-то собственная шутливая мыслишка рассмешила ее. Она хохотала, села на кровати, свесила ноги, взяла сигарету с подоконника — закурила. Я бросил курить, говорил тебе? Митя тоже сел в постели. Нет. Она удивилась. Надоела зависимость. Хочется курить — бежишь в киоск, киоск закрыт — дома обшариваешь все углы, ящики, коробки. Как собака на веревке. Она прекратила смеяться, но улыбалась. Как цыпленок жареный. Улыбнулся и он. И вот — бросил. Пока снится: курю, курю… Может, тебе тяжело, что я дымлю? Нет, даже лучше, меньше соблазна. Твоего дыма мне вполне достаточно.

Никаких сложных разговоров с Риткой он не вел. Впрочем, он вообще говорил мало — его иногда удивляло, что писатели так ревниво относятся к языку, тщательно подбирают слова, заставляют героев произносить громоздкие монологи — ведь все понятно без слов. Мите не нужно ничего знать о собеседнике — он чувствует его — впрочем, может быть, другие не так? Поэтому и в литературе он ценил нечто, находящееся за пределами текста — воздух прозы и подводные течения в стихах. Вообще-то Митя никогда книжником не был, и если и увлекался — то поэзией, то вдруг Древним Египтом — то лишь оттого, что интуитивно искал созвучия с самим собой теперешним. Назавтра он менялся, и на столе появлялись другие книги. Так, одно время он занимался портретом и в литературе искал психологического объяснения тайны лица — искал почти бессознательно. Вышел даже на Фрейда, на Юнга. Сейчас ему вдруг открылся пейзаж. Душа, наверное, вырвалась из ограниченности рамками строгих черт или определенных желаний, мотивов, целей, столь необходимых в возрасте ее роста, — и обрела многозначность пейзажа. Он потянулся к Бунину. Обнаружил в его стихах поразительно точные детали. Ритке всего этого не объяснишь. Да и зачем? Она обожает попсу и видео с роскошными красотками. И лучше, чем все обличительные речи, на нее действует его полунамек: он чуть сморщится — она уже чувствует: что-то в ее выборе, в ее вкусе не то. И ценит Митину деликатность. А он вообще убежден: бессмысленно спорить.

note 89 Note89 93 Один Митин близкий приятель, склонный к сочинительству и погрузившийся года три назад на летний месяц в семью Ярославцевых, признался, что пишет о них повесть. У вас у всех есть одна общая черта, у Антона Андреевича принявшая уродливую форму вечного компромисса с нашей действительностью, у Сергея ставшая четкой исполнительностью и готовностью по первому приказу выполнять все, что потребуют сверху, у тебя, Митрич, равнодушием к интеллектуальным спорам и верой только в собственное наитие. А у твоей Натальи — за ней приятель ощутимо ухлестывал — у Натальи та же черта развилась в женскую теплоту, милое умение согласиться, уступить, отдать первенство собеседнику. Но у каждой черты, мой друг, есть тень: так, Антон Андреевич, поражая достославную супругу Серафиму, проявляет неожиданно упрямство в какой-нибудь мелочи: «Я не разрешаю тебе класть салфетку на телевизор, это безвкусно!» — она салфетку стелет, он ее срывает, бросает на пол и топчет ногами. Ну, это ты уже приврал, батенька. Мда. Сергей Ярославцев, исполнительный и четкий, вдруг теряет служебное удостоверение — верно, был такой весьма опасный казус — и чуть не вылетает со службы. Спасает его то, что через две недели документ возвращает его шапошная подружка, однако дежурного повышения по службе он лишается. Наталья, соглашаясь со всеми и со всем, вдруг, как последняя дура, отказывает самому выгодному жениху. Не тебе ли? Ну что ты, я — нищий. Мечтая, так сказать, выйти замуж по настоящей романтической любви. А ты, друг мой Митрич, вообще не поддаешься никаким прогнозам. Как, впрочем, и я, твой покорный слуга. Мы внезапны, удивительны и порывисты, как все простые гонимые гении. И гонит нас не общество, а ветер перемен. Только мы с тобой о нас знаем правду, только мы понимаем, что поведение наше образует сплошную линию, воспринимаемую окружающими дискретно — выхватывают наблюдатели лишь маленькие отрезки ее — и оттого-то каждый наш следующий шаг воспринимают они не как