Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»

— Ты сказала Старине Биллиг? — спросил я Сюзи. — О бомбе?

— Она только беспокоится о своих долбаных фарфоровых медведях, — ответила Сюзи, продолжая плакать.

— Я тоже люблю Фрэнни, — сказал я и обнял Сюзи.

— Не так, как я! — ответила Сюзи, сдерживая плач.

«Да нет, именно так же», — подумал я. Я начал подниматься по лестнице, но Сюзи неправильно меня поняла.

— Они где-то на третьем этаже, — сказала Сюзи. — Фрэнни спускалась сюда за ключом, но я не видела, от какой комнаты она взяла ключ.

Я посмотрел на регистрационную стойку; сразу можно было сказать, что сегодня очередь дежурить была медведицы Сюзи, потому что на стойке был полный бардак.

— Я ищу Иоланту, — сказал я. — А не Фрэнни.

— Собираешься сказать ей, да? — спросила Сюзи. Но Иоланта была совершенно не заинтересована, чтобы ей что-то говорили.

— Мне надо кое-что тебе сказать, — сказал я из-за двери.

— Триста шиллингов, — ответила она, и я сунул деньги под дверь.

— Хорошо, можешь заходить, — сказала Иоланта.

Она была одна; от нее, очевидно, только что ушел клиент, она сидела на биде, совершенно голая, если не считать лифчика.

— Хочешь посмотреть на титьки тоже? — спросила меня Иоланта. — Это стоит еще сто шиллингов.

— Я хочу сказать тебе кое-что, — сказал я.

— Это тоже стоит еще сто шиллингов, — ответила она, подмывая себя с безразличностью домохозяйки, моющей посуду.

Я дал ей еще сто шиллингов, и она сняла лифчик.

— Раздевайся, — приказала она.

Я сделал, как мне было сказано, сообщив при этом:

— Это все глупые радикалы. Они все испортили. Они собираются взорвать оперу.

— Ну и что? — сказала Иоланта, наблюдая, как я раздеваюсь. — У тебя, в сущности, неправильное тело, — сообщила она мне. — Ты, в сущности, маленький мальчик, но с большими мышцами.

— Мне, возможно, потребуется одолжить то, что лежит у тебя в сумочке, — предположил я. — Просто до того момента, пока этим не займется полиция.

Но Иоланта это проигнорировала.

— Тебе нравится стоя, прислонившись к стене? — спросила она меня. — Ты так хочешь? Если будем заниматься любовью в кровати… если мне надо лечь, то это еще лишних сто шиллингов.

Я прислонился к стене и закрыл глаза.

— Иоланта, — сказал я. — Они на полном серьезе. Фельгебурт мертва, — сказал я. — И у этих психов есть бомба, большая бомба.

— Фельгебурт и родилась мертвой, — сказала Иоланта, вставая на колени и начиная меня сосать.

Потом она одела мне презерватив. Я попытался сосредоточиться, но когда она встала напротив меня и запихала меня в себя, прижав к стене, она тут же проинформировала меня, что я низковат для того, чтобы делать это у стены. Я заплатил еще сто шиллингов, и мы попробовали в кровати.

— Теперь у тебя недостаточно стоит, — пожаловалась она, и мне стало интересно, обойдется ли мне этот очередной недостаток еще в сто шиллингов.

— Пожалуйста, не показывай вида радикалам, что тебе известны их планы, — сказал я Иоланте. — И, возможно, для тебя же будет лучше, если ты на время уйдешь отсюда — никто на самом деле не знает, что будет с отелем. Мы возвращаемся обратно в Америку.

— Хорошо, хорошо, — сказала она, спихивая меня с себя.

Она села на кровати, потом пересекла комнату и снова уселась на биде.

— Auf Wiedersehen, — сказала она.

— Но я не кончил, — заметил я.

— И кто в этом виноват? — спросила она меня, подмываясь и подмываясь, снова и снова.

Полагаю, что если бы я кончил, это стоило бы мне еще сотню шиллингов. Я посмотрел, как ее широкая спина качается над биде, качается несколько чаще, чем когда Иоланта извивалась подо мной. Пока Иоланта была спиной ко мне, я взял ее сумочку с прикроватного столика и заглянул внутрь. Сумочка выглядела так, как будто за порядком в ней следила медведица Сюзи. Там был открытый тюбик с какой-то мазью, и в сумочке Иоланты было липко от какого-то крема. Там были обычная помада, обычная пачка презервативов (я заметил, что забыл снять свой), обычные сигареты, какие-то таблетки, духи, бумажные носовые платки, мелочь, толстый бумажник, баночки с разнообразным хламом. Никакого ножа, никакого намека на пистолет. Ее сумочка была пустой угрозой, ее сумочка была блефом; она жульничала в сексе, похоже, что и в насилии она жульничала тоже. Я потрогал одну баночку, самую большую и очень неудобную. Вытащил ее из сумочки и пригляделся; Иоланта повернулась и завизжала.

— Мое дитя! — визжала она. — Положи на место мое дитя!

Я чуть не уронил банку, увидев человеческий зародыш, плавающий в густой жидкости. Крохотный эмбрион со сжатыми кулачками: это был единственный цветок Иоланты, сорванный еще бутоном. Как страус успокаивается, запихав голову в песок, так не был ли для Иоланты этот эмбрион своего рода подделкой оружия? Не за это ли она держалась в своей сумочке, не за это ли хваталась, чувствуя угрозу? И что за странное успокоение она при этом ощущала?