Джон Ирвинг - Отель «Нью-Гэмпшир»

. — Им надо будет переехать в другой отель, — сказал Фрейд. — Проклятая полиция нас закроет. В этой стране ты уже потому виновен, что стоял рядом! — воскликнул Фрейд. — Спросите у любого еврея. «Просто спросите у другого Фрейда», — подумал я.

— А если мы окажемся героями? — проговорил отец, и мы все повернулись к нему.

«Да, неплохо было бы», — подумал я.

— Как в книге у Лилли? — спросил отца Фрэнк.

— Что, если в глазах полиции мы будем героями, которые раскрыли заговор с бомбой? — сказал отец.

— В глазах полиции? Держи карман шире! — сказал Фрейд.

— Но предположим, что как американцы, — сказал отец, — мы расскажем об этом в американском консульстве или посольстве, а кто-нибудь оттуда передаст информацию австрийским властям — получится первоклассная сверхсекретная интрига!

— Вот за что я люблю тебя, Вин Берри! — сказал Фрейд, выстукивая своей бейсбольной битой какой-то ритм. — Ты настоящий мечтатель, — сказал Фрейд отцу. — Это никакая не первоклассная интрига! Это второклассный отель! — сказал Фрейд. — Даже я это вижу, — сказал он, — а я слепой, если ты еще не заметил. Вдобавок этих террористов тоже никак не назовешь первоклассными, — сказал Фрейд. — Они не могут заставить ездить прекрасную машину! — выкрикнул он. — Я, например, не верю, что они знают, как взорвать оперу! На самом деле я уверен, что мы в полной безопасности. Если бы у них действительно была бомба, они бы уже свалились вместе с ней с лестницы!

— Вся машина — это и есть бомба, — сказал я, — и это главная бомба, не знаю уж, что это значит. Но так мне сказала Фельгебурт.

— Давайте поговорим с Фельгебурт, — сказала Лилли. — Я доверяю Фельгебурт, — добавила она, удивляясь про себя, как девушка, которая семь лет была ее учительницей, позволила убедить себя пойти на смерть; и если Фельгебурт была ее учительницей, то Швангер была ее нянькой.

Но мы больше не видели Фельгебурт. Наверно, это именно меня она не хотела больше видеть. В конце лета 1964 года, когда впереди замаячил «осенний сезон», я делал все возможное, чтобы не оставаться с Фрэнни наедине, а Фрэнни изо всех сил старалась убедить медведицу Сюзи, что хотя между ними ничего не изменилось, лучше бы им, на ее взгляд, остаться «просто хорошими друзьями».

— Сюзи очень открытый человек, — сказала мне Фрэнни. — Ну то есть она действительно милая, как сказала бы Лилли, но я стараюсь отстранить ее, не подорвав того доверия, которое я, хоть отчасти, ей внушила. Я имею в виду, что она только-только начала любить себя, самую малость. Я почти убедила ее, что она не так уж уродлива; а теперь, когда я ее отвергла, она опять начала превращаться в медведя.

— Я люблю тебя, — сказал я Фрэнни, — но что нам делать?

— Любить друг друга, — сказала Фрэнни. — И ничего больше.

— Никогда, Фрэнни? — спросил я ее.

— По крайней мере, пока, — сказала Фрэнни, но ее рука скользнула по ее бедру, по ее крепко стиснутым коленям к моему колену, которое она так крепко сжала, что я подпрыгнул. — Не здесь, по крайней мере, — со злостью прошептала она и разжала ладонь. — Может быть, это просто желание, — добавила она. — Не хочешь опробовать свое желание на ком-нибудь другом, а потом посмотрим, как и что изменится?

— На ком? — спросил я.

Этот разговор происходил уже в конце дня, в ее комнате. Я не осмеливался оставаться в комнате Фрэнни после наступления темноты.

— А о ком ты думаешь? — спросила меня Фрэнни.

Я знал, что она имеет в виду проституток.

— Об Иоланте, — сказал я, и моя рука непроизвольно дернулась вбок, свернув абажур на лампе.

Фрэнни повернулась ко мне спиной.

— А о ком думаю я, ты наверняка знаешь, правда? — спросила она.

— Эрнст, — сказал я и застучал зубами; меня пробрал озноб.

— Тебе нравится этот выбор? — спросила она меня.

— Боже мой, нет! — прошептал я.

— Ты и твой чертов шепот, — сказала Фрэнни. — Ну а я тоже не хочу думать о тебе с Иолантой.

— Значит, этого не будет, — сказал я.

— А нам, боюсь, все-таки придется, — сказала она.

— Почему, Фрэнни? — сказал я и двинулся к ней.

— Нет, стой! — вскрикнула она, встав так, что между нами оказался ее письменный стол с покосившейся лампой.

Несколько лет спустя Лилли пошлет нам обоим стихотворение. Прочитав его, я позвонил Фрэнни, узнать, послала Лилли то же самое стихотворение и ей или нет; конечно, она его тоже получила. Стихотворение принадлежало перу очень хорошего поэта, Дональда Джастиса, и однажды я слышал, как мистер Джастис читал свои стихи; это было в Нью-Йорке. Мне они все понравились. Когда он читал их, я сидел, затаив дыхание: надеялся, что он прочитает то стихотворение, которое Лилли послала нам с Фрэнни, и в то же время боялся, что он этого не сделает. Он его не прочитал, и я не знал, что делать, когда чтение окончилось. Люди подходили к нему и заговаривали с ним, но все они выглядели так, будто были его друзьями, а может, они просто были тоже поэты. Лилли говорила мне, что у поэтов есть манера держаться так, словно они все между собой друзья. Но я не знал, что делать; будь там Фрэнни, мы бы, недолго думая, взяли и подошли к нему, и он бы наверняка стал ее поклонником — так бывает всегда и со всеми. Не поймите меня превратно: мистер Джастис выглядел как настоящий джентльмен, и я сомневаюсь, чтобы он стал волочиться за Фрэнни. Мне казалось, что он, как и его стихи, должен был быть прямым и чистосердечным, чуждающимся фамильярности, суровым, даже мрачным — но открытым и щедрым. Он выглядел человеком, которого можно попросить написать элегию для кого-то, кого ты любишь; думаю, он мог бы написать что-нибудь в лучшем смысле душераздирающее для Айовы Боба, и, глядя, как после выступления в Нью-Йорке он проходит, окруженный толпой молодцевато-сосредоточенных почитателей, мне захотелось, чтобы он написал и прочел что-нибудь вроде элегии о матери и Эгге. В каком-то смысле, правда, он уже написал элегию об Эгге; он написал стихотворение под названием «На смерть друзей в детстве», которое я воспринял как элегию для Эгга. Нам с Фрэнком обоим оно понравилось, но Фрэнни сказала, что для нее оно слишком уж печальное.