Джон Ирвинг: Человек воды

Доктор Хольстер ни за что не заметит разницы. Но с окончанием диссертации у меня возникли некоторые проблемы. Я бы сказал, что я остановился из глубокого почтения к своим главным героям. Их любовная история очень интимная, и никто толком не знает, о чем она. Я бы сказал, что я остановился, почувствовав, что Аксельту и Гуннель необходимо позволить сохранить некоторую приватность. Но кто-нибудь, кто хорошо меня знает, мог бы заявить, что это наглая ложь. Они бы заявили, что я бросил перевод потому, что возненавидел «Аксельта и Туннель», или потому, что мне это надоело, или потому, что я слишком ленив, или потому, что я навыдумывал столько новых слов на нижнем древнескандинавском, что совершенно запутался и не мог связно продолжить историю.

В любом из этих возможных высказываний заключается доля правды, и, тем не менее, я совершенно искренен, когда утверждаю, что меня глубоко тронула история Аксельта и Туннель. Несомненно, баллада просто ужасна. Невозможно себе представить, чтобы кто-то, например, пел ее; к тому же она чудовищно длинная. Когда-то я охарактеризовал ее размер и композицию как «складное и эластичное». На самом деле в ней нет никакой композиции; рифма пытается возникнуть там, где у нее получается. А понятие размера попросту было незнакомо ее анонимному автору. (Кстати, мне этот автор видится деревенской домохозяйкой.)

В отношении баллад того периода обычно делается ошибочное предположение, что поскольку все персонажи являются королями и королевами, принцами и принцессами, то и сами авторы были королевской крови. Но об этих королях и королевах писали обычно крестьяне. Не только представители королевских семей полагали, будто короли и королевы, так или иначе, существа высшие; но и крестьяне были убеждены, что венценосные особы — почти небожители. И я подозреваю, что большинство населения по-прежнему так и считает.

Но Аксельт и Туннель и вправду были не от мира сего. Они были влюблены, они были вдвоем против целого мира, и они были в опасности. Мир вокруг был опасным. Мне кажется, я понимаю, о чем эта история.

Я начинал свой перевод, честно придерживаясь оригинала. В первых пятидесяти и одной строфе мой перевод буквален. Затем я довольно точно следую тексту, добавляя лишь собственные детали, пока не дохожу до сто двадцатой строфы. Тут мой перевод становится весьма небрежным — и так строф сто пятьдесят. На двести восьмидесятой строфе я остановился и снова попытался переводить дословно, просто для того, чтобы убедиться, что я не потерял нити повествования.

Я остановился на чтении этой никудышной строфы и забросил перевод. Доктор Хольстер смеялся над этой строфой. И Бигги тоже смеялась. Но я не смеялся. Мир слишком жесток, — я был свидетелем этого! — автор пытается предупредить о неминуемой беде. Совершенно очевидно, что Аксельт и Туннель движутся навстречу погибели! Я это предвидел и просто не хотел дочитывать до конца.

Ложь! — возразили бы мне те, кто меня знает, Это удивительная способность старины Богуса видеть во всем, что его окружает, сплошную «чернуху». Мир был слишком жесток и ужасен для него! Он видит самого себя центром гибнущей цивилизации, он — единственный, кого мы знаем, кто может смотреть непотребные фильмы и получать от них удовольствие, читать мерзкие книжонки и рыдать над ними, если в них есть хоть малейший намек на его судьбу. У него в голове сплошное дерьмо! А в сердце — навоз! Как вы думаете, почему его зовут Богус? Уж не потому ли, что он любит правду?

Не обращайте внимания на этих бессердечных «жлабов». Теперь я живу в другом «мири».

Когда я показал Тюльпен эти двести восемьдесят строф, она, как всегда, отреагировала молчанием. Положив голову мне на грудь, она принялась слушать. Затем заставила меня слушать ее. Она так делает, когда чувствует, что меня по-настоящему что-то трогает, когда Тюльпен взволнована, она обходится без саркастического приподымания своих грудей.

— Жесток? — переспрашивает она. Слушая ее сердце, я киваю.

— Mektig, — отвечаю я.

— Mektig? — Ей нравится звучание; она начинает играть словом. Игра словами — это то, что мне действительно нравится в древнем нижнескандинавском.

Вот так я и живу. Йогурт, много воды и немного сочувствия, когда сочувствие мне необходимо. Все в порядке. Дела идут своим чередом. Правда, от моего узкого мочеиспускательного канала никуда не денешься, но в основном дела идут неплохо.