Юрий Гальперин - Мост через Лету

Я тянулся к вскинутому ее подбородку (наклонялся), тогда открывалась взгляду в безнадежной близости от виска чистая ранка, совсем небольшая, без крови. Я склонялся ниже — в незакрытых глазах ее расцветало небо августа. Склоненный, я замирал, застывал будто в ожидании, будто знал: сейчас, мгновение спустя, она окончательно проснется, разбуженная прикосновением и собственной улыбкой. И первое утреннее слово ее будет в шепоте «да». Но мгновение затягивалось. Нетерпеливо я сжимал ее голову руками, не в силах вынести молчание любимого лица. На лице, на щеке — везде, где я прикоснулся, появлялись следы крови. Кровь была на моих руках.

Этого пункта я объяснить не умею. Происхождение следов крови на ее щеке было понятно — я их оставил. И пытался стереть. И оставил еще. Перепачкался, помогая извлекать из-под рулевой колонки человека в окровавленной куртке? Поранился об осколки стекла? Но порезов впоследствии не обнаружил. Может, что-то еще? Реалии остались неизвестны. Но кровь была на моих руках.

Литературоведы лучше справятся с загадкой (на филологов вся надежда). Они выявят глубинные причины: мистические. Напишут достоверные исследования о роли метафизических мотивировок в творчестве раннего… Им будет ясно происхождение брызг алого, густого, пьянящего сока жизни на моих руках.

В потемнении рассудочном я молча склонялся к любимому лицу опять и опять, не в силах выпустить безвольно и бессильно запрокинутую голову. И снова видел следы крови в распущенных ее волосах.

Не представляю, сколько это длилось. Сухие слезы комом. Остановилось мгновение. Да что там говорить!.. Но тут меня оторвали, приподняв за плечо, отвели в сторону, плеснули в склянку рыжую жидкость, — ударил пряный запах. (Каждый раз пересматривая сон, я пытался установить, что за склянка, пока не понял — в руку мне всучили граненый стакан, щедро, до краев наполненный ромом: ржавое пойло плескалось через край.)

— Хлебни, — посочувствовал голос.

Когда я вернул стакан и оглянулся: на асфальте, где только что затылком на поребрике (матово блеклое лицо) покоилась в короне растрепанных волос голова моей колдуньи, — на сухом асфальте остался одинокий след окровавленной ладони.

В голове сгустился туман. Я огляделся: еще кого-то запихивали в санитарный автобус. Рядом светились окна другого, ярко-белого, фургона. Окна зашторены. Там мелькали склоненные тени. Я шагнул, но грудастая женщина в белом халате остановила меня, оттолкнула твердой рукой. Санитарка. И я понял: реанимационная бригада «скорой помощи». Напряженно гудели генераторы. В кабине шла операция.

Изображение смещалось, начинало дрожать, как в неисправном проекторе: улица — а в нашем равнинном городе улицы прямые, ровные; стоят вперемешку обшарпанные дворцы старой знати и дома нуворишей, похожие на замки, со шпилями и башенками, с претензией на стиль (изысканная эклектика: архитектурный макет — чернильный прибор на письменном столе), — улица из-под меня ринулась в небо. Я карабкался по косой плоскости. Судорожно хватался за стены зданий. Я должен был удержаться, чтобы… Ноги оторвались от земли.

Меня несли. Я не желал. Сопротивлялся. Кричал…

И в крике вскакивал на постели с единственной мыслью, что вот я здесь. И ночь. И я не там, где был только что… И слава Богу.

Успокоенный тем, что все происходит не наяву, я осмеливался досмотреть свой сон. Но меня уже не впускали в покинутый мир. Я продолжал дремать. Однако сон не возвращался. Наверное, мне предназначено было видеть его только раз в ночь. Но каждую ночь.

Наволочка и простыня стали моей власяницей. Я ворочался, бессильный полюбить бессонницу (ведь полюбил и принял отъединение, и с тех пор более не чувствовал себя одиноким, — разве что изредка, вот в такие минуты). Но приходила дрема, душная, муторная. И тогда (помню явственно и отчетливо) посещали меня еще два видения:

…В предрассветном тумане — в рамках хрупкого сна дыхание подобно водной глади, — бесплотный, но мучимый жаждой, я медленно возникал у затаившейся реки в виду разведенных мостов. Был пересохший рот. Ноги развинченно запинались. Булыжная дорога уводила вкруг Трубецкого бастиона, — спотыкаться я стал, как свернул с моста через Кронверкский канал на булыжник и тихо (во сне!) побрел к Неве. Хотелось пить. А значит: был не бесплотный дух, а некое страдающее тело.

Радужные полосы мазута на сонной глади разжигали жажду. Вожделение. Бездумное желание владеть рекой. Впереди — я видел, вглядываясь примечал, — нетвердой походкой влеклись к воде сутулые фигуры, вид которых говорил более о перипетиях ночной жизни города, чем о смазанной индивидуальности каждого. Впрочем, что мне тогда была индивидуальность. В предутренней дымке, с пересохшим ртом, с заплетавшимися ногами, я — скорее уж пародия на самого себя, чем я, — спасал лишь самоё бренную плоть. Спасением казался дальний берег, там с классическим безучастием распространялось вневременное молчание дворцов. Окаменелые останки гуманных предрассудков, — над ними витал дух рухнувшей рухляди: передовых идей и прогрессивных устремлений. Там повесились в утренних сумерках зеленые лампы фонарей. Но мосты не пускали.