Нина Воронель - Тель-Авивские тайны

И опять коснулся пальцами исписанных листов — дескать, не упирайтесь понапрасну, нам все равно уже все известно. Пришлось смириться:

— Он пришел поздно, все устали ждать и не слышали звонка. Ну, а моя жена услышала и открыла дверь.

— И что случилось, когда она ему открыла?

Что случилось? Габи стояла в дверном проеме, правой рукой отбрасывая волосы со лба, а мохнатая голова Перезвонова болталась в воздухе на уровне ее живота. Живот у нее когда-то был классный, да, впрочем и сейчас сохранился неплохо. А Ритуля до него сидела на этом самом стуле для свидетелей — он, слава Богу, пока еще только свидетель, а не обвиняемый, — закинув ногу за ногу, чтобы показать товар лицом. Тьфу ты, совсем зарапортовался — при чем тут лицо? Ритуля показывала товар коленками. И напрасно, коленки у нее недостаточно круглые. Показывала и давала показания, перекатывая во рту сладостные подробности своей вечеринки. Что же он, бедный, мог к этому добавить?

— Почему поэт упал перед ней на колени?

Небось, и ты бы упал, пся крев, если бы ее тогда увидел! Да и сегодня она была на уровне, когда ты ее допрашивал — правое бедро открыто до трусиков в длинной прорези кремовой юбки и смуглый проем между сиськами в низком вырезе блузки. Я утром наблюдал, как она прихорашивалась перед зеркалом, создавала образ, чтобы тебя охмурить. Интересно, охмурила или нет?

— Что вы от меня, собственно, хотите услышать? Что моя жена неотразима?».

Тут Габи заметила, что проехала нужную остановку. Она торопливо затолкала рукопись в сумку, которая, как назло, не закрылась, и выскочила из автобуса, когда тот уже отъезжал. Нога подвернулась и Габи с трудом удержалась, чтобы не грохнуться на колени, в результате чего листки выпали из сумки и закружились над грязной мостовой, ускользая прямо под колеса плотно катящих мимо автомобилей. Габи погналась за ними с риском для жизни, однако поймать удалось только два — первый, уже прочитанный, и последний, смятый, но нечитанный. Она старательно разгладила его, когда добралась до следующего автобуса, подвозившего ее прямо к дому. То, что было там написано, потрясло ее до глубины души.

«— Но это все проза, а где же стихи?

Не спеши, ясновельможный пане, дай вспомнить. Сперва за столом воцарилась торжественная тишина, неловкая, даже неприличная, — все ждали, что скажет знаменитый поэт, которого слишком долго ждали на голодный желудок. А он молчал. Откинулся на спинку стула, перебирал пальцы Габи и молчал.

Первой не выдержала Габи — ее всегда мучило напряженное молчание за столом, она чувствовала себя виноватой. Она глубоко вдохнула воздух и без предупреждения стала читать стихи Перезвонова — подумать только, она, оказывается, знала их наизусть!

Читала она хорошо — чувственно, но мягко, без пережима. При звуке ее голоса, озвучивавшего его заветные слова, именитый гость так сомлел, что даже протрезвел. Это поняли все сидящие за столом страховые агенты, зубные врачи, и профессора математической лингвистики, это поняли их пустоголовые жены, но как можно было объяснить это представителю славной израильской полиции, понятия не имевшему об убийстве поэта Фошкина?».

Значит, так все это ему представилось? Габи ведь понятия не имела, как она выглядит со стороны. А теперь, пересмотрев эту сцену глазами Дунского, она и себя, и его увидела в другом свете — он вовсе ей не завидовал, он ею восхищался! А она, дура, трижды дура, оттолкнула его от себя и погубила! Потому что только из любви к ней он способен был убить Перезвонова! Из великой ревности, сводящей человека с ума, как сказал знаменитый адвокат Гинзбург. И он, конечно, прав — человек, каждый час времени которого стоит 200 долларов, не может ошибаться.

А она кругом не права и по заслугам ей, по заслугам! Из-за ее эгоизма и черствости Дунский до конца дней своих будет гнить на нарах в ужасной израильской тюрьме. А она будет коротать долгие вечера в одиночестве перед опостылевшим телевизором. И так ей стало себя жалко, что, если бы в ней осталась хоть единая слезинка, она бы заревела в голос, по-бабьи, тут же, в автобусе, полном усталых, равнодушных пассажиров.

Но все свои слезы она уже выплакала в адвокатском кабинете, да и автобус, пробившись, наконец, через заслон полуденных пробок, остановился в нескольких шагах от ее дома. Было очень странно отворять дверь, за которой ее никто не ждал, и долго-долго не будет ждать. Тем более, что дверь упорно не желала отворяться. Габи вытащила ключ из замка, протерла его краем юбки и внимательно осмотрела — ключ был как ключ, никаких повреждений.