Нина Воронель - Тель-Авивские тайны

«И не опаздывай, — предупредил он ее, заранее уверенный в ее согласии, — у меня на восемь заказана машина, а чемодан еще не упакован». Определив таким образом временные рамки их интрижки, он подготовил Ритулю к тому, что ей не стоит рассчитывать на большее. Она могла бы, конечно, отказаться или по крайней мере спросить, о чем он думал весь этот месяц, но у нее пресекся голос — призыв знаменитого поэта щелкнул в ее душе с точностью жетона, упадавшего в щель телефона-автомата.

Ритуля подошла к дверям отеля и потянула ручку — о ужас, дверь была заперта, сквозь стекло был виден спящий за конторкой привратник. Такого оборота она почему-то не ожидала, ей казалось, что отели вообще не запираются на ночь. Но наверно не запираются большие отели, а этот был маленький и захудалый.

Ритуля глянула на часы — если учесть неупакованный чемодан и заказанную на восемь машину, времени оставалось в обрез. Может быть, ей следовало просто напросто плюнуть на приглашение Перезвонова и уехать домой? Но сожаление об упущенном звездном часе подкреплялось опасением, что Боря к моменту ее возвращения наверняка проснется, и ей все равно придется объяснять ему, куда она ездила спозаранку. Так лучше уж дождаться, пока привратник отопрет дверь.

Можно было, правда, позвонить — на стене возле двери Ритуля заметила кнопку звонка. Но, во-первых, она боялась, что привратник не впустит ее в такую рань, а во-вторых, она вовсе не жаждала, чтобы он ее потом вспомнил. Пока она раздумывала, как ей быть, из глубины отеля в вестибюль вышел какой-то человек в очках и направился к выходу. Ритуля ринулась было ему навстречу — вот он, прекрасный случай проскользнуть в открытую незнакомцем дверь! Но тут же отшатнулась, отказываясь верить своим глазам — это был вовсе не незнакомец, а очень даже знакомый Алик Дунский! Вот уж с кем она не хотела бы сейчас встретиться лицом к лицу!

Дунский как-то воровато огляделся, открыл дверь изнутри и вышел на улицу. Однако вместо того, чтобы тут же уйти, он повел себя крайне странно — он начал вертеть и дергать дверную ручку, словно порывался ее опять открыть. Убедившись, что она не открывается, он повернул в сторону улицы Короля Георга и, не заметив затаившуюся за деревом Ритулю, ушел в предрассветный сумрак.

Первой реакцией Ритули была немедленная попытка бегства, но от страха ноги у нее подкосились и стали ватными. Пока она приходила в себя, сознание вернулось к ней и подсказало, что убегать ей ни к чему, да и не от кого, так как силуэт Дунского уже скрылся за поворотом. И суетиться тоже не нужно, нужно просто дождаться, когда привратник проснется и отопрет дверь.

Рассвет еще не наступил, но уже виделся в перспективе подернутых влажной дымкой домов — появились редкие автомобили и первые полусонные автобусы. Впрочем, Дунскому это было все равно, он так и не решился истратить последние копейки на автобусный билет. До дома он дошагал довольно быстро и еще издали заметил, что в подвальном окне горит свет, — интересно, это он забыл выключить или Габи вернулась?

Ему вдруг страшно захотелось, чтобы она уже вернулась, — вот славно было бы сесть перед нею на пол, прижаться головой к ее коленям и поделиться с нею всем, что накопилось в его душе. Своей тоской, своей непреодолимой ревностью, недавним кошмарным видением привокзального сквера с гомосеками, и, наконец, последними похождениями с отмычкой, приведшими его к голому телу Перезвонова в ванне. Она поняла бы его и пожалела, как жалела когда-то, в счастливую пору их совместной жизни, и тогда он предъявил бы ей начатый сегодня незапланированный роман. А она бы восхитилась и опять поверила в него, и стала называть его прежними ласковыми именами, от чего в груди у него рассосался бы ядовитый сгусток неприкаянности и сиротства.

Но Габи, хоть и впрямь вернулась, оказалась совершенно недоступной и глухой не только к проблемам Дунского, но ко всем проблемам вообще — она подозрительно крепко спала, не позаботившись погасить свет и надеть ночную сорочку. Это было удивительно — она всю жизнь уверяла его, что не может уснуть при свете. А уж о сне без ночной сорочки и говорить было нечего.

И — о чудо! — разглядывая ее загорелую гладкую спину, едва прикрытую простыней, Дунский ощутил, как в нем шевельнулось забытое за этот месяц желание. Он даже приподнял простыню и потянулся было коснуться кончиками пальцев влажной от духоты кожи Габи, как вдруг заметил в ее руке пустую бутылку из-под виски — ту самую, которую он, уходя, оставил возле постели на три четверти полной. Неужто она одна выпила все содержимое бутылки? Тогда не удивительно, что ей не мешала ярко горящая под потолком лампочка.