Нина Воронель - Тель-Авивские тайны

На Печальном Янки лица не было — он не стал ходить вокруг да около, а сразу признался, что на суде не был. Габи взметнулась было возмущением, и напрасно — оказывается, не успели они расстаться, как Бобби позвонили из больницы и сообщили, что его жена скончалась. Габи попыталась издать фальшивый вскрик соболезнования, но Бобби только отмахнулся — для него жена умерла уже давно, и официальная ее смерть не значила ничего, кроме облегчения. Покрытое казенной простыней иссохшее тело на больничной койке не имело ничего общего с женщиной, которую он так любил и которая так его предала.

Сегодня его терзало другое, — он не мог себе простить, что покинул Марика на произвол толпы. Его срочно затребовали в больницу для выполнения неотложных бюрократических процедур, сопутствующих смерти.

«Почему на ночь глядя?» — усомнилась Габи.

«Потому что евреи не любят смерть — по еврейской традиции от покойника следует избавляться как можно быстрее. Безо всяких проволочек — умер, записали, похоронили и с глаз долой. А Марик тем временем исчез».

«Что значит — исчез?» — опять взметнулась Габи, хотя ее душевные силы были уже на излете.

«Куда-то убежал и не отвечает на звонки. Я сообразил сразу после больницы позвонить своей бывшей ученице, которая была на суде. Суд вынес ужасный приговор — Марика из школы изгнать, и в какой-то его документ, необходимый для дальнейшего кино-обучения, и вписать справедливое сообщение о его низком моральном облике. После приговора ни один человек к Марику не подошел, расходящаяся толпа обтекала его, словно опасаясь запачкаться от соприкосновения с ним. Он постоял пару минут на пороге, совершенно один, и ушел в неизвестность».

«Куда же мы едем?».

«Мы едем к нему домой — в надежде его там застать. Девушка, с которой он делит съемную квартиру, подозревает, что он все-таки дома. Ей так кажется, потому что из его комнаты то и дело доносятся звонки мобильного телефона, с которым он вроде бы никогда не расстается. Она считает, что он там заперся, хотя он на стук не отзывается и на телефон не отвечает».

Сердце Габи дрогнуло и покатилось вниз. Она представила себе тонкую шейку Марика, которой была не под силу его бульдожья хватка. Как она могла его оставить в такой день? Ради чего? Ради Перезвонова или ради двухсот шекелей, которые она от него получила?

Они подъехали к ветхому обшарпанному зданию в трущобном районе Флорентин — рядом с ним дом, в котором жили они с Дунским, мог показаться барскими хоромами. Не дожидаясь, пока Бобби припаркует машину, она выскочила на тротуар почти на ходу. «Пятый этаж!» — крикнул он ей вслед, и она стремглав припустила вверх по лестнице, забыв про усталость и про невыносимые туфли на шпильках.

Не слушая испуганного лепета коротконогой соседки Марика, Габи с размаху бросилась к его двери и начала дробно стучать в нее кулаками.

«Открой, Марик, открой! Это — я, Габи! — закричала она по-русски. — Открой, не дури!».

За дверью было тихо — ни шороха, ни звука. Потом там зазвонил мобильный телефон, очень художественно, бисерно рассыпающимися трелями, и на лестничной площадке появился Бобби со своим аппаратом в руке.

Через минуту он выключил телефон — звонки в комнате затихли. Габи прижалась ухом к замочной скважине — ничего, ни шороха дыхания, ни шелеста шагов! И со стороны, словно в кино, услышала собственный прерывистый голос:

«Нужно сломать дверь! Сломать немедленно!»

Соседка отшатнулась и бросилась на лестницу, смешно переваливаясь на коротких ножках. Через минуту квартира наполнилась народом — два дюжих парня в джинсах навалились на дверь, за ними вбежали три полуголых девицы и толстая старуха в ночной рубашке. Все они что-то громко говорили, но Габи не слышала ничего, кроме леденящей душу тишины за дверью, которая довольно легко поддалась и, распахнувшись, открыла отлично смонтированный кадр.

Под потолком ярко горела люстра, все шесть рожков которой были повернуты так, чтобы получше осветить свисающее на крюке для шторы тело Марика, — посиневшее лицо искажено, язык вывалился до самой груди. Симметрично ему со второго крюка свисал сильно увеличенный кадр с повешенным котенком. Между крюками был натянут большой черный транспарант — белые буквы на нем сплетались в элегантную вязь:

Пока парни и девицы поспешно разрезали веревку, и, снявши тело, тщетно пытались его оживить, в мозгу окаменевшей Габи осталась только одна пронзительная мысль: маленький бульдог подготовил все это заранее. И все то время, что они пировали у Бобби, он, поддерживая светскую беседу, снова и снова продумывал детали своего последнего кадра. Правда искусства была для него важнее жизни.