Чинуа Ачебе - И пришло разрушение…

Го-ди-ди-го-го-ди-го! Ди-го-го-ди-го! — То к членам клана взывал экве. Уж что-что, а язык этого инструмента, выдолбленного из дерева, хорошо понимали все. Ба-бах! Ба-бах! — гремела время от времени пушка.

Еще не пропели первые петухи и Умуофия была объята сном и покоем, когда раздался первый призыв экве и пушечные выстрелы нарушили тишину ночи. Люди зашевелились на своих бамбуковых ложах, тревожно вслушиваясь в ночь. К кому-то пришла смерть.

Гулкие удары раскалывали небо. Ди-го-го! Ди-го-ди-го-го! — плыла в ночном воздухе тягостная весть. Далекий, едва слышный плач женщин опускался на землю осадком горя. Изредка его заглушал горестный вопль: то в дом, где водворилась смерть, входил мужчина. Раз или два он громко, во всю силу легких, выражал свою мужскую скорбь, а потом усаживался на землю рядом с остальными мужчинами, слушавшими неумолчный плач женщин да таинственный голос экве.

Бухала пушка. Стенания и плач женщин услышали бы только жители деревни, но экве донес печальную весть до всех девяти деревень и даже за пределы их. Сначала был назван клан: «Умуофия ободо дике» — «Страна храбрых» — «Умуофия ободо дике!» Снова и снова повторялись эти слова, и в сердца людей, покоившихся в ту ночь на своих бамбуковых ложах, закрадывались тревога и страх. Затем экве определил точнее — указал деревню: «Игуедо желтого точильного камня». Это была деревня Оконкво. Название деревни повторялось много раз — «Игуедо», и во всех девяти деревнях люди ждали, затаив дыхание. И вот наконец экве назвал имя умершего, и все вздохнули: «И-у-у. Умер Эзеуду». У Оконкво по спине побежали мурашки — он вспомнил последний приход старика. «Мальчик зовет тебя отцом, — сказал ему тогда Эзеуду, — Не обагри же руки его кровью!»

Эзеуду был великим человеком, и на его похороны собралась вся Умуофия. Били древние погребальные барабаны, палили ружья и пушка, в неистовом безумии метались по деревне мужчины: рубили встречавшиеся на пути деревья, убивали подвернувшуюся под руку скотину, прыгали через ограды, плясали на крышах. То было погребение воина, и с утра до ночи в его усадьбу приходили и уходили отряды воинов. На них были короткие юбки из закопченных волокон пальмы рафия, а тела были разрисованы мелом и углем. Время от времени из преисподней появлялся кто-нибудь из духов предков — эгвугву — они были плотно укутаны в волокна рафии и разговаривали дребезжащими загробными голосами. Некоторые эгвугву отличались буйным правом, и в начале дня едва не случилась беда, когда один из них появился с острым мачете в руке. Завидев его, все в ужасе бросились бежать, и если он не причинил никому вреда, то только потому, что двое мужчин изловчились схватить его и обкрутить по талии крепкой веревкой. Время от времени он оборачивался и кидался на них, и тогда им ничего не оставалось, как спасаться бегством. Но они каждый раз возвращались и хватали волочившуюся за ним длинную веревку. А эгвугву жутким голосом пел о том, что в его глаз вселился Эквенсу — Злой дух.

Но самый страшный эгвугву еще не появился. Он всегда появлялся один и обличьем своим напоминал гроб. Он издавал отвратительное зловоние, вокруг него роились мухи. Даже могущественные колдуны, завидев его, спасались бегством. Когда-то давным-давно один эгвугву осмелился проявить твердость и не уступил ему дороги, за что был тотчас же пригвожден к месту на два дня. Этот эгвугву был однорукий и всегда таскал с собой плетеный сосуд, до краев наполненный водой.

Но среди эгвугву были и совсем безобидные. Один, например, был до того стар и немощен, что ходил, тяжело опираясь на палку. Нетвердыми шагами подошел он к дому, где лежал покойник, постоял, поглядел на него и заковылял обратно — в преисподнюю.

От страны живых было рукой подать до владений предков. И люди то и дело ходили туда и обратно — особенно часто это случалось в дни празднеств или когда умирал старый человек, потому что старые люди очень близки к предкам. Собственно говоря, вся жизнь человека, от рождения до смерти, была не чем иным, как непрерывной цепью разных обрядов, которые постепенно подводили человека все ближе и ближе к стране предков.

Во всей деревне Эзеуду был самый старый. Ко дню его смерти в клане оставалось только три человека старше его и только четверо или пятеро — одного с ним возраста. Стоило одному из этих древних старцев появиться в толпе, как буйство тотчас стихало, молодые отступали, давая ему дорогу, после чего он; исполнял на нетвердых ногах погребальный танец племени.