Джон Бэнвилл - Затмение

Во время бесконечного путешествия в Италию, — в реальности оно длилось лишь несколько часов, с раннего утра до полудня, — горе давило непосильным грузом. Я представил нас в образе двух нищенствующих паломников из Библии, согнутых под бременем тяжелой ноши, продолжающих свой тяжелый путь по жаркой и пыльной дороге, что ведет в бесконечность. Мы оба так вымотались; никогда раньше не уставал настолько, эта усталость жгла нас изнутри, как мутный осадок пьяного ночного кутежа. Я себя чувствовал грязным, потным, измотанным. Кожа вспухла и была горячей на ощупь, будто не кровь текла по венам, а кипящая кислота. Я скорчился в узком кресле самолета, онемевший рассудком и сердцем, изнемогая в своей мятой одежде, уперев желчный взгляд в медленно проплывавшую под нами землю, обернувшуюся стильным ковриком из разноцветных лоскутков. Я не мог найти себе места, и, сам не сознавая, постоянно испускал трепещущие полу-стоны, полу-вздохи. Рядом неслышно плакала Лидия, словно это стало уже привычкой, и тоже вздыхала. Но вот что интересно: чувствует она, как я сейчас, за этим горем и бесконечными слезами почти неуловимый, но неутихающий гаденький шепоток облегчения? Да, я на самом деле испытывал что-то вроде облегчения. Теперь, когда самое страшное уже случилось, не надо жить в вечном страхе перед ним. Так пораженный рассудок извергает из себя гнилостную логику.

Касс выбрала чудесное место для смерти, оно открылось перед нами еще за поворотом прибрежного шоссе: неровный амфитеатр из белых, охряных и терракотовых домиков на ступенчатом холме по краю мыса, врезавшегося в белопенное море болезненно-синего цвета. Похоже на фотографию в рекламной брошюре, только не так причесано и аккуратно. Считается, что Байрон совершил отсюда один из своих марафонских заплывов, и, несмотря на больную ногу, добрался до такого же мыса в добрых пяти милях от этого места. В гавани настоящие рыбаки чинили настоящие сети, стояли настоящие бары с деревянными шторками, люди в белых рубашках с громким щелканьем и стуком играли в настольные игры, настоящие ragazzi [3] Мальчишки (ит.) гоняли мяч под сенью пыльных лип на местной площади. Лидия припарковала возле полицейского участка взятый напрокат автомобиль, — в аэропорту я понял, что потерял способность водить машину, просто не мог нажимать на педали, переключать передачи, — и мы несколько секунд сидели неподвижно, уперев невидящие глаза в порванный рекламный плакат, на котором неестественно идеальная юная особа с капризным видом выпячивала перед зрителями полуголую грудь.

— Не могу, — произнесла Лидия мертвым голосом.

Я положил ей руку на запястье, но она стряхнула ее. Мы вышли из машины, расправляя утомленные члены с осторожностью и немощной старательностью единственных выживших в катастрофе. Площадь выглядела поразительно знакомо — искривленное дерево, белоснежная стена — и я ощутил, что все это уже происходило когда-то. Как водится, пахло рыбой, бензином, пылью и плохо работающей канализацией. На крыльце полицейского участка нас встретил щеголеватый человечек в щеголеватом дорогом костюме. Каждая деталь его облика была идеально миниатюрной. Он щеголял маленькими усиками и замечательно маленькими ножками, обутыми в сверкающие лакированные туфли; жгучие черные напомаженные волосы были приглажены и тщательно зачесаны набок. Кривя рот в скорбной гримасе, человечек с мрачным видом пожал нам руки и проводил внутрь. Здание оказалось нелепо огромным, высоким квадратным храмом, по которому гуляло эхо, с колоннами из пористого камня и мраморным, в черно-белую клетку, полом. Служащие оторвались от своих занятий, их темные итальянские глаза несколько мгновений с холодным любопытством изучали посетителей. Человечек, быстро перебирая ножками, спешил впереди, то и дело тихо прищелкивая языком, подгоняя нас, словно пару скаковых лошадей. Я так никогда и не узнаю, кем он был: начальником полиции, коронером или даже самой Смертью. Он не мог ни секунды оставаться неподвижным, и даже в морге, когда мы беспомощно стояли у носилок, постоянно склонял голову в поклоне, тянулся то к руке Лидии, то к моему локтю, потом быстро отступал, деликатно покашливал в свой миниатюрный коричневый кулак, чуть приподняв согнутый указательный пальчик. Это он отвел меня в сторону, так, чтобы не услышала Лидия, и быстрым шепотом, сипя от смущения, сообщил, что моя дочь была беременна, когда умерла. Больше трех месяцев. Он напыщенным жестом прижал руку к груди: «Ah, signore, mi dispiace…» [4] «Ах, синьор, мне так жаль…»(ит.)