Джон Бэнвилл - Затмение

А вот Лили сбивает меня с толку. После первой истерики в холле девочка замкнулась в угрюмом молчании, ощетинилась по-кошачьи. Она сидела рядом со мной, уткнувшись в тарелку, скрыв лицо за свисающими прядями волос. Мне отлично известно, как раздражает надоедливое присутствие смерти молодежь, словно это мрачный пришелец, явившийся окончательно испортить и без того уже скучную вечеринку, но даже мой заболевший страданием рассудок уловил, что ее яростное молчание, опалявшее меня жаром, всей своей страстной силой было направлено только на меня. Но чем я мог ее обидеть, что плохого я сделал ей? Как правило, я не понимаю обычных людей, о чем наверняка не раз уже сообщал, но молодые для меня сейчас, как и всегда, кажутся абсолютно непостижимыми существами. Позже, в холле, когда мы с Лидией готовились уехать, едва передвигая ноги под тяжестью пропитавшего нас своей свинцовой тяжестью горя, этот ребенок вдруг появился словно из-под земли, и на секунду-другую буквально прирос ко мне, неловко, отчаянно, яростно прижавшись всем своим мокрым существом, а потом снова умчался прочь, сверкая голыми, чудовищно грязными пятками. Наверное, она и в самом деле хотела сделать меня своим папкой.

Вот-вот наступит ночь, но нам было трудно уйти, трудно найти формулу, которая подытожит наше пребывание здесь. Мисс Кеттл вернулась к своим кивкам и улыбкам, Квирк молчал, но щеголял серьезным, задумчиво-благостным выражением лица. Мы вполне могли сойти за их родственников, Лидия и я, усталых и сонных после визита к добродушному деревенскому дяде и тете. Вечер для меня прошел в каком-то странном, расплывчатом унылом полумраке, который время от времени освещали тусклые вспышки лампы фотокамеры, и тогда все происходило как при замедленной съемке. Память сохранила отдельные моменты-снимки: вот Квирк и Лидия, оба сидят возле стола, друг напротив друга, жена безудержно рыдает, а Квирк, расставив ноги, наклонился к ней, взял ее руки в свои и тихонько покачивает вверх-вниз, словно решил прокатиться в кабриолете и сейчас сжимает поводья; вот мисс Кеттл засмеялась над чем-то, а потом вспоминает о нашем горе, и, захлопнув рот, прикусывает губу и виновато поправляет сразу сползшие набок очки; вот голая рука Лили рядом с моей, каждый крохотный волосок сверкает и искрится; вот вечерний свет в окне золотит подставку для сушки посуды, играет на ободке бокала; вот моя тарелка, с увядшим ломтиком помидора, помятым листочком салата, размазавшимся яичным желтком. Вот что оставила мне память.

Наш отъезд, который мы в конце концов сумели организовать, положил начало гротескной пародии на семейную увеселительную поездку, которую мы с Лидией обречены будем исполнять следующие несколько дней. Все собрались у входа, мы с нашими пожитками, Квирк, мисс Кеттл и даже Лили, которая выскочила из своего укрытия и сразу же нырнула обратно, в тень холла, угрюмая, полная упреков и обвинений, как испорченная комплиментами юная исполнительница, которой в конце концов указали на ее место, что в действительности и произошло. Блеск закатного солнца затмил зажженные фонари за нашей спиной. Стекла очков мисс Кеттл отразили вспыхнувший где-то свет, и на мгновение блеснули, словно монетки, положенные на глаза усопшей. Квирк со своими вечно закатанными рукавами застыл в дверях в позе Пьеро Воблена, пытаясь куда-то деть нелепо свисающие руки.

— А она была у вас единственной? — вдруг спросил он меня.

— Кто была?

— Дочь.

Передо глазами возник Добряк, он растянул в улыбке тонкие губы, подмигнул мне и пропал.

— Единственной, — отозвался я. — Да, единственной.

Порой помощь предлагалась в довольно необычной и даже уродливой форме. Может показаться странным, но именно такие выражения поддержки, самые нелепые из них, трогали меня по-настоящему, прорываясь сквозь непроницаемые для всего остального покровы горя, словно электрические разряды. Одна из тетушек Лидии, усатая старая скотина со слоновьей шкурой вместо кожи, которая, как я полагал, всегда меня презирала, вдруг сжала меня в нафталиновых объятиях и сунула в руку кипу банкнот, хрипло проквакав в ухо, что нам теперь наверняка понадобятся разные вещи. Садовник Лидии, — я теперь считаю дом у моря и все, что там есть, чужим, — вызвался обеспечить цветы на похороны. К нему присоединился хозяин лавки; Лидии пришлось целыми днями составлять благодарственные письма. Ее аптекарь передал нам под прилавком настоящее сокровище, воплощенную мечту неврастеника, волшебный набор пилюль от бессонницы, таких сильнодействующих, что если попытаться их выписать обычным порядком, потребуются подписи целой комиссии врачей. Бакалейщик прислал набор консервированных деликатесов. Мы получили массу соболезнующих писем. Пришлось отвечать и на них. Многие пришли от незнакомых людей из нездешних мест, о которых мы ничего не слышали, исследовательских институтов, научных фондов, библиотек. Они рисовали портрет человека, в котором я не узнавал свою дочь: «видный исследователь с международной репутацией»; мне следовало серьезнее относиться к тому, что она называла своей «работой», я всегда морщился, когда она заговаривала о ней. Никогда не мог поверить, что ее изыскания означают нечто большее, чем причудливую забаву, вроде составления бесконечной картины-головоломки из тысячи фрагментов, или китайского пасьянса, монотонное, но увлекательное занятие, призванное усмирить ее вечно воспаленный рассудок. Однажды поздно ночью, когда наконец убойным таблеткам мистера Финна удалось свалить нас с ног, и мы заснули, кто-то позвонил, но он был совсем пьян, безудержно рыдал, и я смог понять лишь, что речь идет о Касс, а пока пытался заставить одурманенный мозг работать, неизвестный повесил трубку. Я только сейчас начал сознавать, как плохо знаю свою дочь, то есть, знал: теперь придется говорить о ней в прошедшем времени.