Джон Бэнвилл - Затмение

Хотелось бы сказать, что мы представляли собой колоритную компанию обаятельных головорезов и покладистых местных красавиц, но на самом деле наша труппа являла собой довольно жалкое зрелище. Трижды в неделю мы собирались на репетиции в выстуженной церкви, предоставленной в распоряжение труппы приходским священником, завзятым театралом. Я исполнял роль младшего брата главного героя, чувствительного юношу, который собирался стать учителем и открыть сельскую школу. Я не верил, что справлюсь, пока Дора не вытащила меня под свет рампы. Дора — первая снизошедшая ко мне муза. Приземистая, грубовато сложенная девица, с похожими на проволоку короткими волосами, в розовых пластмассовых очках. Я помню исходящий от нее запах здоровой плоти, который не могли перебить даже самые крепкие духи. Она присоединилась к нашей труппе, как я полагаю, в поисках мужа, а вместо этого связалась со мной. Мне тогда исполнилось семнадцать, а ей было не больше тридцати, но я считал ее слишком старой, приземленной и чувственной, каким-то антиподом матери. Это меня возбуждало. Мне казалось, что она меня не замечает, пока одним ненастным октябрьским вечером, после рано закончившейся репетиции Дора не пригласила меня в паб. Мы покидали церковь последними. Она сосредоточенно натягивала дождевик и не смотрела в мою сторону. Иногда память фиксирует мельчайшие детали, чтобы в будущем дополнить ими общую картину. Она сражалась с непослушным рукавом, а я следил за маслянистым бликом, скользившим по пластиковой ткани дождевика. В углу потрескивала керосиновая печка, и пламя на прикрученном фитиле беспорядочно металось на сквозняке. Дверь в вестибюле хлопала от ветра, в возникавшую щель виднелись то черные деревья, то зигзаг расплавленного серебра молнии, рассекавшей грозовое небо на западе. Наконец, она справилась с рукавом, взглянула на меня и усмехнулась, вызывающе приподняв бровь: такие женщины, как Дора, знают, что делают.

Окруженные синевато-багровыми сумерками, мы молча направились к причалам, где покачивались на волнах пришвартованные траулеры, а на маяке беспрестанно звонил колокол. Дора не отрывала глаз от дороги, и мне показалось, что она еле удерживается от смеха. В пабе пристроилась на высоком стуле, скрестила ноги, оголив круглые блестящие колени. Заказала джин с тоником и позволила мне дрожащей рукой поднести огонек спички к ускользающему кончику сигареты. Я никогда раньше не посещал пабов, не заказывал выпивки и не давал дамам прикуривать. Пока пытался привлечь внимание бармена, заметил, что Дора откровенно разглядывает мое лицо, руки, одежду. Я повернулся к ней, но она не отвела взгляд, и продолжала бесстыдно изучать меня. Не помню, о чем мы тогда беседовали. Она курила по-мужски: глубоко и сосредоточенно затягиваясь, сутулясь, сощурив глаза. Короткое серое платье туго обтягивало полную грудь и бедра. Сигаретный дым и сладковатые пары джина одурманивали. Мне захотелось положить руку ей на колено, я уже ощущал под пальцами шелковистую ткань чулка. А Дора продолжала смотреть мне в лицо все с той же вызывающей насмешливой улыбкой. Я смутился, старательно избегал ее взгляда. Покончив с содержимым стакана, Дора тряхнула головой, поднялась, надела дождевик и заявила, что ей пора. Уже в дверях остановилась, как бы давая мне время для… сам не знаю, для чего. Она отвернулась, и мне послышался разочарованный вздох. Мы расстались у пристани. Я стоял и смотрел, как она, склонив голову и съежившись от холода, растворяется в темноте. Ветер с моря атаковал ее, безжалостно трепал кудряшки, ткань дождевика облепила тело. Постукивание высоких каблуков по мостовой — будто кто-то шагает по моему позвоночнику.

После она снова игнорировала меня, вплоть до того решающего вечера, когда я увидел, как она, хмурясь, идет из туалета со стаканом воды в руке, и дерзко втолкнул в сумрачную нишу, служившую раздевалкой, где неуклюже поцеловал, положив руку на вызывающе выпяченную тугую горячую грудь. Она уступчиво сняла очки, глаза ее затуманились, вяло шевельнулись в орбитах, словно сонные рыбы. Ее губы хранили привкус дыма, зубной пасты и еще чего-то свежего, отчего кровь моя забурлила в жилах. После затянувшейся паузы она переливчато рассмеялась, положила руку мне на грудь и отпихнула, правда, не грубо. Потом перевела взгляд на стакан, снова рассмеялась: поверхность воды всколыхнулась, и прозрачная капля, сверкая, словно ртуть, прочертила неровную дорожку по запотевшему стеклу.