Джон Бэнвилл - Затмение

Я вышел в город. В воскресенье улицы были пусты, и черные блестящие окна закрытых магазинов неодобрительно глядели на меня. Клинообразная иссиня-черная тень рассекала улицу пополам. На одной стороне припаркованные машины припали к дороге в полуденной жаре. Какой-то малыш швырнул в меня камешек и, хохоча, убежал. Наверное, я представлял собой довольно жалкое зрелище: выпученные глаза, всклокоченные волосы и трехдневная щетина. Случайная собачонка брезгливо обнюхала отвороты моих брюк. Где я, кто я: мальчик, подросток, юноша или провалившийся актер? Это место я должен знать, ведь я здесь вырос, но я чужой, никто не вспомнит меня по имени, да и сам я его наверняка не назову. Настоящего не существует, прошлое распалось, и только будущее определено. Перестать постоянно становиться, и попросту стать, водрузить себя статуей на какой-нибудь забытой, усыпанной мертвыми листьями площади, быть избавленным от разрушения, с равной стойкостью перенося зиму и лето, весну и осень, снег, дождь, солнце, превратиться в неотъемлемую часть бытия даже для птиц: каково это? Я купил бутылку молока и яйца в коричневом пакете у старухи, торгующей в переулке, и отправился к себе.

Здесь кто-то есть, едва переступив порог, я ощутил это. Замер с покупками в руках, затаив дыхание, принюхиваясь, чуть ли не навострив ухо: настоящий зверь, почуявший вторжение в свое логово. Теплый летний свет заливал прихожую, три мухи в тесном боевом порядке облетали снова и снова голую серую лампочку, выглядевшую особенно уродливо. Ни звука. Что же здесь не так, что за дух я почувствовал, какие знаки увидел? В самой атмосфере таилась некая фальшь, воздух еще дрожал, словно здесь кто-то прошел. Я осторожно исследовал комнату за комнатой, поднялся по лестнице, слыша как протестующе поскрипывают колени, и даже заглянул в пахнущий сыростью чулан за дверью буфетной. Но и там никто не прятался. Тогда, возможно, снаружи? Чтобы убедиться в том, что мой мирок никуда не делся, выглянул в окно: площадь, которая лежит прямо перед глазами, явно не укрывает никаких подозрительных элементов, а с другой стороны с другой стороны сад с другой стороны сад, деревья, поля, дальние холмы, по-воскресному притихшие, купаются в мягком свете дня. Когда я уже стоял на кухне, за моей спиной раздался какой-то шум. Волосы у меня встали дыбом, капелька пота скатилась по лбу. Я обернулся. В дверях, на фоне ярко освещенной прихожей, стояла совсем юная девушка. Первое впечатление — легкая кривизна во всем. Глаза на разном уровне, рот перекошен в гримасе, придающей ей циничный, расхлябанно-скучающий вид, характерной для нынешней молодежи. Даже подол платья подшит неровно. Она молча стояла и тупо, бесстыдно разглядывала меня. Возникла неуверенная пауза. Наверное, я воспринял бы ее, как очередную галлюцинацию, но она была уж слишком земная. Мы оба молчали; неожиданно раздалось покашливание и шаркающие шаги. За девицей показался Квирк. Он сутулился с виноватым видом, пальцы одной руки нервно шевелились. Сегодня он облачилися в синий, лоснящийся на локтях блейзер с медными пуговицами, некогда белую рубашку, узкий галстук, серые, мешком свисающие на заду брюки, кожаные растоптанные ботинки того же цвета, с пряжками на подъеме, и белые носки. Он снова порезался, когда брился: кусочек окровавленной туалетной бумаги прилеплен к подбородку, этакий беленький цветочек с красной сердцевинкой. Под мышкой держал большую потертую картонную коробку, перевязанную черной шелковой лентой.

— Вы интересовались домом, — объявил он (разве?). — У меня здесь, — он покосился на коробку, — собрано все.

Он быстро прошел мимо девушки, водрузил коробку на кухонный стол, развязал ленту, бережно вытащив кипу бумаг, любовно разложил их веером, словно гигантскую колоду карт, и при этом говорил не переставая.

— Я ведь, что называется, крючкотвор, — меланхолично заметил он, открывая в улыбке коричневые лошадиные зубы. Он протянул мне через стол пачку пожелтевших листов, заполненных аккуратными записями, сделанными карминовыми чернилами. Я взял документы, подержал в руках, оглядел; от них исходил слабый заплесневелый запах засушенных хризантем. Просмотрел записи. Принимая во внимание… исходя из вышесказанного… сего дня… Почувствовал, что сейчас зевну, так что задрожали ноздри. Девица подошла, встала у плеча Квирка и с вялым любопытством стала наблюдать за происходящим. А тот углубился в подробнейшее повествование об уходящем корнями вглубь истории, долгом, запутанном споре из-за земельной ренты и границ распространения прав, иллюстрируя каждую стадию процесса отрывком из своего манускрипта, перечислением деяний, картой. Пока он говорил, передо мной возникли участники этой драмы: отцы семейств, долготерпеливые матери, необузданные сыновья, томные чахоточные дочери, читающие романы и вышивающие гладью. И добавил к ним Квирка, облаченного, как и остальные, в вельвет, с высоким воротником; он согнулся над документами на сыром чердаке, всматриваясь в них при неверном свете шипящего огарка свечи, под завывания ветра, проникающего сквозь дырявую кровлю, и кошек, крадущихся по неуютному саду, освещенному луной, напоминающей отполированную крышку консервной банки… «Сын добыл завещание старика, и сжег его… — вещал Квирк доверительным хриплым шепотом, прикрыв один глаз и с важным видом кивая. — И это, конечно, дало бы ему…» — Он вытянул дрожащий костлявый палец и постучал им по верхней странице. — «Вот, видите?»