Максим Шраер - В ожидании Америки

В семье говорили на идише; дети владели разговорным украинским и польским, а позже в гимназии освоили литературный русский. Насколько я могу судить, дядя Пиня не очень ладил с отцом, который хоть и не сторонился современной жизни, но при этом уважал еврейские традиции. После бар-мицвы дядя Пиня ни разу больше не молился и не ходил в синагогу, а к моменту нашей встречи в Ладисполи был заклятым врагом всех религий и религиозных институтов.

Пока дядя Пиня с братьями росли в Каменец-Подольске, режимы и оккупационные войска продолжали сменять друг друга: временное правительство, большевики, украинская Директория, деникинцы, войска Симона Петлюры, польские подразделения и снова большевики (на этот раз пришедшие уже надолго). К 1922 году дядя Пиня был убежденным социалистом и сионистом. Он хотел стать агрономом и заниматься сельским хозяйством. В 1924 году он отплыл из Одессы в Яффу на борту советского парохода «Новороссийск». Ему не суждено было увидеть больше ни родителей, ни трех из четырех своих братьев, ни единственной сестры. В конце 1970-х он смог повидаться с младшим братом Пашей в Венгрии.

В Палестине дядя Пиня выучился на землемера и стал работать. Он женился на женщине с Украины, и дома они говорили по-русски и на иврите. Двое Пининых сыновей родились в 1930-е годы, и младший из них был ровесником моего отца. К тому времени наша семья уже перебралась с Украины в Ленинград. Общаться с родственниками из находящейся под Британским мандатом Палестины было пока еще относительно безопасно, и оба брата, дядя Пиня и мой дед Изя, были в курсе ожидаемого прибавления в семьях друг друга и договорились дать детям одинаковые или похожие имена. У того и у другого родились мальчики, и обоих назвали в честь иудейского царя.

В конце 1930-х за излишнюю политическую левизну дядю Пиню уволили из британского землеустроительного департамента в Палестине. Больше всего его ужасала мысль о том, что нужно начинать собственный бизнес. Но делать было нечего, надо было кормить семью, и он открыл частную землемерную контору. Месяцами он трудился в пустыне. Я видел фотографии, где он запечатлен на верблюде, одетый в бедуинские наряды. Дядя Пиня был кристально честным человеком и пользовался хорошей репутацией как у евреев, так и у арабов. Он назначал самую низкую плату за свою работу и позволял себе брать из кассы только то, что оставалось после всех расходов. Его землемерный бизнес оставался неприбыльным вплоть до 1960-х.

Первая жена дяди Пини умерла в 1970-х, и он женился снова. Его старший сын не принял этого брака. Несмотря на это, дядя Пиня сделал старшего сына партнером в своей фирме, когда тот вышел в отставку из израильской армии. Постепенно сын стал заправлять делами, приобрел современное оборудование, поставил дело на широкую ногу. Дядя Пиня продолжал приходить в офис каждый день на несколько часов; считалось, что он заведует бухгалтерией. Он пережил и вторую жену, которая, как и он сам, приехала в 1920-е годы с Украины. Когда мы виделись с ним в Ладисполи, дядя Пиня был снова свободен и по-прежнему жаждал жить.

Мой отец переписывался с дядей Пиней с 1980 года. Дядя Пиня прислал ему письмо в Москву вопреки возражениям своего брата Паши. Между отцом и дядей Пашей пролегла давняя обида, еще со времен смерти и похорон моего деда. Переписка продолжилась, несмотря на все усилия дяди Паши опорочить отца, представив его чуть ли не уличным хулиганом. Каждые четыре-пять месяцев мы получали из Тель-Авива здоровенный конверт с длинным письмом и фотографиями. Я могу только гадать, сколько таких писем осело в бездонных архивах госбезопасности. Письма, временами граничащие с графоманскими излияниями и главами из неоконченной автобиографии, описывали житье-бытье наших родственников в Израиле и каждодневные страницы жизни самого дяди Пини. Он присылал нам посылки с немецкими туфлями на каучуковой подошве и немодными джинсами. В некоторых письмах содержались нелепые просьбы. Он просил нас разыскать родственников друга детства — украинца Павло, которые якобы до сих пор жили где-то в Подолии. В других письмах он столь ярко убеждал нас стать вегетарианцами, что мы лишь задавались вопросом, известно ли дяде Пине, как трудно достать в советских магазинах даже самые необходимые продукты. В письмах он представал стойким либералом, откровенным донельзя, романтиком без страха и упрека, точно таким, каким он мне показался в Ладисполи, когда мы пили чай с тостами, рикоттой и абрикосовым джемом. Пиня обращался к нам с такой доверительностью, что казалось, по крайней мере поначалу, будто бы семья вовсе не раскололась после его отъезда в Палестину в 1924 году. Он сразу же настоял на том, чтобы не только мой отец — его племянник и сын его «любимого брата Изи», — но и моя мама, и я сам обращались к нему на «ты», без патриархального «дядя».