Максим Шраер - В ожидании Америки

— Мы с твоим дорогим папочкой вместе гоняли мяч в Каменце, — поправлял дядя Пиня маму, когда она пыталась противостоять падению грамматических стен и барьеров. — Он был высокий и симпатичный, узковатый в плечах, но в те годы так было модно. Долговязый. Твой сын чем-то похож на него.

Выходцы из Каменец-Подольска и их потомки с любовью называли этот город, где прошла юность моих дедов, просто Каменец. Я помню, как мечтательно улыбался мой дед со стороны матери, произнося слово «Каменец». Родня моего отца жила в окрестностях Каменец-Подольска на протяжении многих поколений. В конце 1840-х дед моего деда получил разрешение поселиться в местечке Думаново неподалеку от Каменца. Расположенный рядом с границей Австро-Венгрии, Каменец-Подольск был столичным городом Подольской губернии. Накануне Первой мировой почти половину городского населения, около двадцати трех тысяч человек, составляли евреи. К началу 1930-х еврейское население сократилось вдвое, и лишь три тысячи каменецких евреев пережили Катастрофу. В советские годы Каменец становился все более и более провинциальным, утратил свое значение, и в итоге вошел районным центром в Хмельницкую область Украины — в область, само название которой напоминает о зверствах, учиненных отрядами гетмана Хмельницкого в 1640-х.

— Мальчик мой, а ты бывал хоть раз в Каменце? — спросил меня дядя Пиня, как только мы встали из-за стола.

— Да нет, не довелось, — ответил я, занимая оборону. — Как-то не было причины. Никого из родственников там не осталось.

— А какой прекрасный город! Река Смотрич, ее петляющие берега, старая турецкая крепость… Как бы я хотел вернуться туда, чтобы все это вновь увидеть. По-украински я раньше говорил гораздо лучше, чем по-русски, знаете ли. А мой ближайший друг Павло…

— … дядя Пиня, — перебил его отец, — мы пробовали разыскать его родных. Писали в райсовет, но ничего не смогли выяснить.

— Ах, оставьте, — с театральной интонацией произнес дядя Пиня. — Почему вы сами так ни разу туда и не выбрались? Неужели и вы думаете, как многие наши недоумки, что украинцы — антисемиты? Такая дикая чушь!

Вот подходящий момент, чтобы описать дядю Пиню. Рост где-то метр семьдесят, львиная грива. Весь иссохшийся, но сохранивший живость — как горная река летом, помнящая себя бурной, полной вешних вод. Овал лица и орлиный нос слеплены так, как почти у всех мужчин в нашем роду. Однако за долгие годы в Израиле кожа дяди Пини приобрела оттенок корицы — несмываемый след пустыни. Когда мы прогуливались по бульвару в последующие дни, знакомые из беженцев останавливались, чтобы сказать, как «дед, отец и внук похожи»; все были уверены, что дядя Пиня — мой дед. Ему шел восемьдесят первый год, когда мы познакомились, и за тонкими оправами его очков, переживших смену многих мод и снова супермодных, сверкали полные запретной жизни мальчишеские глаза. Он изумительно говорил по-русски, чуть старомодно и с легким акцентом, как говорят хорошо образованные украинские евреи, и иногда употреблял английские слова, чтобы назвать предметы, которые он узнал уже после отъезда из России. Например, он говорил «геликоптер» вместо «вертолет». В нем, нашем израильском дяде, было что-то несказанно современное, неханжеское, а он даже не пытался шокировать нас революционным эксгибиционизмом своих идей и замыслов.

Еще до того, как мы успели заполнить основные пробелы нашей семейной истории, дядя Пиня объявил, что всегда мечтал посетить Помпеи, посмотреть на знаменитые фрески и на то, что осталось от этого римского города. И тут же открыл старый бедекеровский путеводитель по Италии на странице о Помпеях.

— Смотрите, смотрите, какая изощренность, — говорил дядя Пиня, надавливая двумя пальцами на глубокий изгиб спины у женщины на репродукции фрески из лупанария. — Они знали о любви больше, чем нам когда-либо суждено узнать, — добавил он, обращаясь к моей маме, нарезавшей крупными дольками огромный румяный персик.

— Вот погощу здесь пару дней, а потом повезу вас в Помпеи и Сорренто, — объявил он свои планы. — Сорренто и Капри — это же места Горького. Ты в курсе, мой мальчик? — спросил дядя Пиня.

— Конечно, я…

— А я вот обожал Максима Горького, когда был в твоем возрасте, — продолжал дядя Пиня.

Мы, наконец, убедили его отдохнуть хоть немного перед вечерней прогулкой и ужином. То проваливаясь в сон, то просыпаясь во время долгожданной сиесты в гостиной, которую мне пришлось теперь делить с дядей Пиней, я слышал, как он шуршит книгами, газетами, старыми выпусками итальянских и русских журналов, разбросанных на журнальном столике. Когда я проснулся окончательно, дяди Пини в комнате не было. Дверь в комнату родителей была еще закрыта, и я, сполоснув лицо, поплелся в кухню, где нашел Пиню уже чисто выбритым, в полной боевой готовности, с бешеным нажимом строчащего в записной книжке. Под чеховской пепельницей на кухонном столе я увидел три хрустящие стодолларовые купюры — зеленый оазис среди засухи столешницы.