Александр Лекаренко - Дальний родственник

Все, к чему прикасался родственник - превращалось в варьете, варьете - в балаган, а балаган - в деньги, которыми он щедро осыпал всех, кто вокруг него крутился. И карусель набирала обороты, вращаясь все быстрее и быстрее: били копытами игрушечные кони, крутились розовые слоны и расписные салазки, а родственник крепко сидел в седле в махновской папахе и стрелял в мир из двух маузеров.

Дом Городецкого распухал не по дням, а по часам - от новых пристроек, от новых людей, от ящиков с шампанским, за частоколом из заостренных бревен творилось черт знает что, и всем было интересно, но вислоусая стража в черных шароварах на представление пускала далеко не каждого, и кое-кто уже давал взятку за контрамарочку.

Разумеется, все это не могло не привлечь внимания компетентных органов.

Сначала подъехали к Матвею, у которого у самого рыло было в пуху, и очень даже, но Матвей, честно глядя в стальные глаза, поклялся и побожился, что писатель - честнейший и законопослушнейший человек, даже если и негритянка. Ну и что? Каждый имеет право быть негритянкой в демократической стране, а дружить с родственником было намного выгодней, чем с органом, даже самым компетентным.

Подъехали к Саломасову, и тот побожился примерно в тех же выражениях, что и Матвей, тем более, что в их с Матвеем прошлом было много общего, прозрачно при этом намекнув на свои широкие связи в среде демократической американской общественности, но благоразумно умолчав о том, что его собственное благополучие, с некоторых пор, зижделось на связи с модным писателем.

Подъехали к Павлу, но Павлу терять было абсолютно нечего, кроме своих цепей, поэтому он просто послал их на хер, после чего Елена впервые в жизни назвала его “Пашей” и “Настоящим Мужчиной”.

Юру приберегли на закуску, Юра был хоть и кривым, но все же родственником, но Юра оказался не по зубам - он сразу созвал ораву своих адвокатов, потребовал предъявления официальных полномочий и пригрозил пресс-конференцией: его оставили в покое.

Однако оставалось еще много путей, прямых и кривых, экономических и не очень, чтобы приблизиться к этому дальнему родственнику, засевшему в своем карточном домике, который он считал цитаделью.

- Твои книжки читают, но никто их не понимает,- сварливо сказала Бутто. - Борхеса тоже читали, пока он был в моде. На тебя существует мода, она пройдет, и от тебя ничего не останется.

Они сидели в ночном клубе “Подвал”, в углу, в который, кроме Бутто и ее друзей, никого не пускали. Даже дыма от сигарет не было видно, в пропитанном алкоголем и никотином мраке, ничего не освещая, светились ядовито-зеленые трубки.

- Правда твоя,- кивнул родственник. - От меня ничего не останется. Но книжки останутся, даже если их все свалят в кучу и спалят. Они уже существуют в нервной системе массы людей, и будут путешествовать там, как вирус в компьютерной сети, и передаваться по наследству, как хромосомы. От Ницше тоже ничего не осталось. И книжек его теперь уже никто не читает. Но его мысли бродят в западной культуре, оплодотворяя ее новой жизнью, уже после того, как сам он помер в психушке, а Шопенгауэр эту культуру похоронил.

- Ты слишком много на себя берешь,- усмехнулась Бутто.- Ты считаешь себя гением, ты хочешь оплодотворить все человечество.

- Это самое малое, что я могу сделать для человечества,- скромно сказал родственник.

- А ты не гений и не Ницше,- насмешливо продолжала Бутто,- ты просто писака, который сам себя сделал модным, своими громкими воплями. Ты чудила, скоморох и злобный клоун, вот ты кто.

- Правда твоя,- ответил родственник. - Я убиваю потребительскую культуру своим смехом, так же, как Ницше убил Бога своим сарказмом. А никто ничего и не замечает, все думают так же, как ты. Но когда заметят, поздно будет тащить меня на костер, все превратится в костер.

- Пожалуй, стукану-ка я на тебя в отдел по борьбе с терроризмом,- задумчиво сказала Бутто.

- Стучи, стучи и тебе откроют, об этом и Христос говорил,- ухмыльнулся родственник.- Только никакое гэбэстапо еще не спасло мир от перемен, на которые он обречен. Все обновляется огнем, душа моя, и нет другого пути. Ницше предрекал войны, которых мир не видел. И такая война произошла очень вскоре после его смерти. Затем вторая. А то, что осталось от старых ценностей, догорело в Хиросиме. Старый мир кончился. Он исчез в быстрой серии катаклизмов, как Атлантида, и дело тут вовсе не в новой географии, а в новом ментальном пространстве. Нищие страны голодают не потому, что земля перестала рождать зерно, а потому, что хотят жить так, как на Западе - ни хрена не делая. Старый бог умер, равно как и равенство всех люд.ей перед ним, он сгорел вместе с химерами всеобщей свободы и братства. Но в нервных системах людей родился новый бог, по имени “Потреблятство”, и каждый получил идентификационное клеймо на лоб. Потреблять любой ценой, любой ценой дотянуться до пьедестала, на котором стоит Золотой Телец - а там, хоть зерно не расти. Этот новый мир стал старым, едва родившись, история ускорилась, история понеслась вскачь...