Алекс Ла Гума - В конце сезона туманов

Не собирался говорить, само собой вышло — ну да пусть знают, что он о них думает. У него пересохло во рту, горела ссадина на щеке; он был измотан, одинок, загнан. Ему было страшно, но память о великой несправедливости и неукротимая гордость служили ему поддержкой.

— Дерьмо, — гаркнул Спортсмен. — Тут тебе не митинг. Ты у нас попрыгаешь, макака!

— Нет, — возразил майор, — он не макака. Он «шишка», ихний «командир».

Чудилось, будто щелкают кавычки, слетая с майорских губ и вставая на свои места. Плоская синь за окном подернулась знойным маревом. «Когда еще придется любоваться небом», — подумал арестованный.

Он сказал:

— Вы меня будете пытать, может, даже убьете. Вам больше ничего не остается, как стрелять, пытать, убивать. Народ отвергает вашу власть. Ваш конец близок. Вы катитесь в бездну и хотите прихватить с собой побольше народу, чтобы не подыхать в одиночку.

— Прекрати этот бред, — завопил майор. — Отвечай на вопросы, не то я тебе язык вырву!

Можно было предвидеть, что от деланого благодушия майор вот-вот перейдет к угрозам, и перемена не застала узника врасплох. «Впустую толстяк медоточил, — думал он. — Теперь надо приготовиться к худшему».

— Я все сказал.

«Больше ни слова, ни слова», — решил он про себя.

Спортсмен и молодой сыщик стащили его со стула, вытолкали из кабинета и поволокли по коридору. Тюремщик в форме отпер дверь. Сыщики поставили арестованного на порог, и Молодой толкнул его вниз по лестнице. Он покатился по каменным ступеням, крича от боли. Наручники мешали уцепиться, замедлить падение. Он рухнул на цементный пол и застонал.

— Полегче, дружище, — сказал Спортсмен напарнику, — пусть поживет еще.

Он расстегнул молнию на брюках и, стоя на верху лестницы, пустил струю в лицо арестованного.

— Это его освежит.

Арестованный конвульсивно задергался, его стошнило. Спортсмен застегнул брюки, оба сыщика спустились вниз, снова поставили задыхающегося узника на ноги и второй парой наручников примкнули его к скобе высоко в стене. Арестованный повис на руках, жадно ловя ртом воздух. Он испытывал жуткое удушье и обреченность. Внезапно он унесся памятью в далекое детство: он упал с запруды и идет ко дну. Вонючая вода затекает в нос. Перепуганные приятели в панике носятся по берегу…

Сыщики сняли пиджаки, и Спортсмен принялся молотить узника кулаками, как грушу в гимнастическом зале. Когда он уставал, его сменял Молодой. Арестованный тщетно пытался увернуться. От одежды разило блевотиной и мочой. Силы покидали тело, как вода лопнувшую бутылку. Молодой выхватил пистолет и ударил узника рукояткой по икрам. Боль была такая, будто ножом полоснули по сухожилиям. Ноги отнялись, он повис на кистях, а Молодой все охаживал его пистолетом. Узник кричал и корчился от боли в ногах, запястьях, на которых болтался, во всем истерзанном теле.

— Это еще цветочки, скотина, — устало отдуваясь, приговаривал Спортсмен. — Ты у нас заговоришь.

Дубы в городском парке бросали лохматые тени на бурый гравий дорожек. В сточных канавках валялись прошлогодние желуди, на траве и гравии там и сям желтели сморщившиеся от солнца листья, будто обрывки мертвой кожи, — лето кончалось. Между деревьями, среди гладких, как бильярдный стол, лужаек попадались возделанные участки, к низеньким колышкам были прибиты таблички с английскими и латинскими названиями растений. Иногда с дуба камнем срывалась белка и пряталась в густых зарослях. Посредине парка был искусственный пруд с кувшинками и золотисто-красными рыбками, мечущимися в прозрачной воде. На берегу португальский мореход, первым из европейцев добравшийся до этой части света, взирал с гранитного постамента поверх дубов на гавань. Его похожее на рясу одеяние и высеченные в камне волосы были загажены голубями. Свет так падал на лицо, что казалось, будто в глазах сквозит насмешка. От памятника вились тропинки к музею и летнему ресторану «только для белых». На горизонте ступенями роскошных авеню карабкался ввысь город, взбегая к зеленым подножиям голубоватых гор.

Бити Адамс знала в парке каждую дорожку, каждую скамью, каждую кадку с орхидеями и другими диковинными цветами. Знала она, где солнце греет жарче, перемещаясь по бурому гравию, серому бетону, зеленой траве и деревьям. Да и как ей не знать всего этого, когда вот уже два года в теплые месяцы она гуляет здесь с ребенком по утрам и после обеда.

Сегодня, как обычно, она толкала коляску, нежась в утренних лучах. Рослая, дородная, уже не первой молодости, в застиранном белом халате и косынке, она старательно объезжала крапчатую тень, ловя ласковое тепло широким смуглым миловидным лицом. У нее никогда не было своих детей, всю жизнь она растила чужое потомство. В коляске с голубым верхом посапывал златокудрый розовый крепыш. Впереди дорожку перебежала белка и юркнула в кустарник, спугнув с гравия стайку голубей. Голуби уселись на ветви дуба, а часть полетела через парк к зданию картинной галереи, выстроенному в духе неоклассицизма.