Александр Зиновьев: Желтый дом. Том 2

И удивления, конечно. Вот, например, сейчас у нас было заседание сектора. Заседание архиважное (как любил выражаться бюст Ленина): горит плановая работа за три года, не успеваем. Как быть? Если признаемся, скандал. Не видать тогда нашему учреждению Переходящего Красного Знамени. Все сотрудники посерели и посинели от переживаний, ибо это их Долг и Дело. За сердце и живот хватаются, пилюли глотают, капли капают. И ни малейшего проблеска мысли. Тогда-то я и предложил свой вариант решения этой неразрешимой проблемы: переименовать наш труд, который три года лежит в издательстве (это — наш план за прошлую пятилетку) и пролежит еще год, написать к нему новое предисловие с учетом момента, вставить в статьи десяток ссылок на последние постановления и речи и... В общем, мне не дали даже докончить мою мысль. И через полчаса сектор преобразился. А я удивлялся: почему эти титулованные идиоты не способны решить даже такую пустяковую задачку, берясь за решение проблем глобального, эпохального и космического масштаба?! И потом я опять удивился простоте ответа на свой вопрос: потому что они захвачены Долгом и Делом.

После заседания сектора мы пошли в гости к одному из старших сотрудников обмыть гениально найденное решение. Когда вышли во двор, кто-то сказал, что в пустой голове «бюста Ленина на ногах» поселились птички. Они влетают и вылетают через широко раскрытый рот вождя, призывающего к революции. Мы долго любовались этим ошеломляющим зрелищем. Птички пулей влетали в рот вождя и вылетали оттуда. Впечатление было такое, будто вождь плюется, увидев, что получилось на деле из его затей. Парторг сектора сказал, что из этого могут выйти неприятности, если пронюхают иностранные корреспонденты и диссиденты. И вернулся обратно в институт сообщить куда следует об этом деле.

Кстати, об иностранцах. Однажды меня позвали в кабинет директора. Кроме директора, в кабинете был человек, очень похожий на американца, но почему-то оказавшийся англичанином. Вот этот товарищ... вернее, господин, сказал директор, будет стажироваться у нас. Он диссертацию пишет про Советский Союз. Он англичанин, но прогрессивный. Англичанин, удивился я. Странно! Почему странно? — спросил англичанин на приличном русском языке. Потому что вы больше на американца похожи, сказал я. Верно, сказал директор, я его тоже сначала принял за американца. Так вот, ты (это — ко мне) выделяешься в его распоряжение.

Потом англичанин спросил меня, почему я принял его за американца. Американцы ведь всякие бывают. Я сказал ему, что в них есть нечто общее. Что именно? Некое самомнение, какое бывает у человека, который только что сожрал толстый бифштекс из свежего мяса, а не тухлое картофельное пюре. И некая наивность, какая бывает у человека, который воображает, что раз уж он сожрал толстый бифштекс из свежего мяса, то он все на свете понимает лучше чем человек, питающийся тухлым картофельным пюре. Англичанин вытащил записную книжечку и записал в нее эту высказанную мною мысль. Мне ваш образ мыслей нравится, сказал он. Я хотел бы узнать правду о советском обществе. И надеюсь, что вы мне поможете. С удовольствием, сказал я. С чего начнем? С водки, конечно, сказал он.

Полгода я убил на этого англичанина. Таскал его по московским забегаловкам и вытрезвителям, показывал ему перенаселенные квартиры и бесконечные очереди, кормил помоями в столовых, в деталях познакомил с могучей системой пропаганды... Он клялся и божился, что напишет такую книгу о нашей жизни, что весь мир содрогнется. Но вот он уехал. Прошел год. И снова меня позвали к директору. И протянул мне директор тоненькую брошюрку — обещанную книгу англичанина. Молодец, сказал мне директор, хорошо поработал с этим буржуем, как настоящий коммунист. Получишь премию к празднику — пятьдесят рублей.

Вышел я из института после того, сунул книжечку англичанина в первую подвернувшуюся мусорную урну. Вот сволочь, сказал я, имея в виду не то англичанина, написавшего такую вонючую просоветскую книжонку на таком богатом антисоветском материале, каким я снабдил его, не то директора, который наградил меня всего лишь пятьюдесятью рублями за перевоспитание англичанина в советском духе. И с тех пор я утратил всякую надежду на Запад.

А между тем я наговорил тому иностранцу много полезных слов. Что-то в таком духе. До войны и во время войны нам изображали жизнь в Германии (и на Западе вообще) так, что нам представлялась картина ужасающей нищеты, разрухи, голода, повседневного и повсеместного насилия над людьми. Когда мы пришли в Германию, мы были потрясены картиной резко противоположной нашим представлениям — картиной порядка, благоустроенности, чистоты, изобилия и неизмеримо большей, чем у нас, мягкостью человеческих отношений. И мы, конечно, решили с такой же легкостью, с какой верили ранее нашей пропаганде, что разговоры об ужасах гитлеровского режима — брехня или, в лучшем случае, преувеличения. Глядите, говорили мы с некоторой долей восторга, какие у них дороги, какие дома, какие квартиры у рабочих, а сколько тут всякого тряпья, а сколько всяких штучек на кухне! И нигде не видно замученных, умирающих с голоду, насилуемых. Какие приличные люди! А девчонки! Да и жратвы у них припрятано всякой, мы такого у себя в лучшие времена не едали. Нам, конечно, показывали концлагеря, в которых уничтожали людей. Называли цифры — счет шел на миллионы. Говорили об уничтожении культуры. Но почему-то это оставалось за порогом сознания. Подумаешь, гитлеровцы уничтожали картины каких-то модернистов. Кто они такие? Зато глядите какие дороги! А что это такое? Ха-ха-ха! Вот, сволочи, придумали! Машинка для прокалывания яичной скорлупы! Ничего не скажешь, цивилизация!