Амос Оз - Уготован покой...

Хава вышла, а Иолек поднялся и, постояв некоторое время, направился, шаркая комнатными туфлями, к книжному шкафу. Осторожно достал бутылку с коньяком. Какое-то мгновение хитрым, острым взглядом исследовал этикетку, еще мгновение размышлял, зажмурив глаза, а затем с легкой насмешливой улыбкой наполнил рюмку и поставил ее на письменный стол. После чего с бутылкой в руке направился в кухню и долил воды из крана до карандашной отметки, оставленной Хавой на этикетке. Вернулся к письменному столу и записал в перекидном календаре: «Выяснить вопрос с Гитлином. Свериться с Инструкцией о временных рабочих. Компенсация? Страховка?» И добавил: «Уди Ш. временно в гараж?» Затем он закурил сигарету, глубоко затянулся, выдохнул дым. Отхлебнул из рюмки маленький глоток, а следом — еще два больших.

На почтовой бумаге, в правом верхнем углу которой было напечатано неброскими буквами: «Со стола Исраэля Лифшица», он вывел уверенной рукой:

Господину Б. Троцкому,

Майами, Флорида, США

Биньямину привет! Прости, пожалуйста, что отвечаю с опозданием на твое письмо, полученное несколько месяцев назад. Навалились на меня заботы, общественные и всякие другие, отсюда задержка. По поводу твоего предложения — пожертвовать некоторую сумму на возведение общественного здания в кибуце Гранот. Во-первых, выражу свою благодарность и благодарность всех товарищей за это предложение и за добрые намерения, стоящие за ним. Во-вторых, разреши мне сказать прямо и без обиняков, что идея эта сопряжена с рядом трудностей, в том числе и трудностей принципиального порядка. Ты наверняка можешь себе представить, что существуют такие вещи, как некий особый осадок, эмоциональное напряжение, недоумение, вытекающие как из твоего сегодняшнего статуса, так и из событий, которые принадлежат далекому прошлому и которые, разумеется, следует оставить в тени забвения и молчания. Как утверждали древние, умному достаточно. Да вот беда, Биньямин, есть среди нас упрямцы, жаждущие, ты уж прости меня, напомнить давно забытое или разбередить старые раны. Да и я сам, не стану скрывать, несколько сомневаюсь: на мне, как говорится, пахали и пашут. Биня, послушай меня. Давай на минуту оставим, с твоего позволения, все это дело и попытаемся поговорить напрямик. Будь так добр, сообщи мне. Пожалуйста. В двух-трех строчках. Открыткой. Даже телеграммой. Грешен ли я перед тобою, да или нет? Боже всемогущий, что я тебе сделал? За какие такие ниточки я будто бы дергал? Какие такие козни я будто бы строил против тебя? Конечно же, у тебя не было никакого злого умысла, когда ты влюбился в мою подругу. И то сказать, кто властен над тайнами сердца, кто может приказать ему? И она — не стану отрицать — горько страдала, прежде чем пришла к своему решению. Так это было. Я ведь не удерживал ее силой. Да и был ли я способен удержать ее, если бы она предпочла тебя? Положа руку на сердце, Биня, я подлец, а вы вроде бы святые, безвинные жертвы? Распятые? Взошедшие на эшафот? В чем же, Бога ради, моя вина перед тобой? Откуда эта дикая вражда, эта ненависть? Чем заслужил я такую ненависть? Я, значит, злобный казак (надеюсь, ты еще не забыл этого русского слова), а вы безвинно гонимые и преследуемые? А кто из нас двоих воспользовался, прошу прощения, в качестве последнего аргумента пистолетом? Я? Это я убийца? Я тот, кто якобы вырвал ее из твоих рук и разрушил вашу любовь? Это я тот, кто появился здесь, налетев, словно буря, — в русской вышитой косоворотке, с буйной шевелюрой, с душевными метаниями, с пастушеской свирелью и эротическим басом? За что я обруган и унижен? За что несу наказание во все дни жизни своей? За что издеваются надо мной беспрестанно и ты, и она, и мальчик? За то, что я постарался вести себя прилично и разумно? За то, что тоже не выхватил нож или пистолет? За то, что не дал им выдать тебя полиции? Или, возможно, за те шесть лир, что сунул я в последнюю минуту в твой разлезающийся чемодан, который ты даже закрыть был не в состоянии, и я в то утро, стремясь помочь тебе, перевязал его веревкой перед тем, как ты вышел на шоссе? За что? Неужели за мою физиономию, физиономию «злобствующего интеллигента», которой наградила меня судьба?

Послушай, Биня. Пусть у тебя все будет хорошо. И будь счастлив. Я не стану сводить с тобою счеты. Только оставь меня в покое, ради Бога. Оставь раз и навсегда. И, самое главное, не трогай парня. Если есть еще Бог в твоем сердце, то, пожалуйста, пришли немедленно телеграмму всего с одним словом: Мой. Или: Твой. Дабы не мучился я до конца своих дней в горьких сомнениях. А впрочем, и это не поможет, ибо нет лжеца, равного тебе, лжеца-поэта, прирожденного похитителя сердец. Но если есть, Биня, хоть доля истины в утверждении наших мудрецов о мире грядущем, то наверняка должна быть там стойка или окошечко, где, согласно установленному порядку, выдается информация, и там я спрошу, и там скажут мне чистую правду: кто же из нас двоих отец. Но в сущности и это тоже суета и томление духа, потому что по справедливости Иони целиком и полностью мой, а у тебя нет на него ни малейшего права, ибо какая разница, какая, черт побери, разница, из кого вытекла эта вонючая капля, мельчайшая толика омерзительной слизи? Это еще не весь человек. А если это и есть весь человек, то уж воистину все суета сует.