Амос Оз - Уготован покой...

Оба они спят у меня сейчас. Я принимаю их. Один молчалив, потому что грустно ему быть таким, как все, а другой беспрестанно говорит, потому что грустно ему быть не совсем таким, как все. Я принимаю их.

Весь вечер после той прогулки, после того как погас свет, Заро пел и играл для нас, пел и играл, не решаясь остановиться хотя бы на мгновение. Ибо опасался, что стоит ему прекратить играть, как мы тут же скажем ему: «Спасибо, привет, спокойной ночи!» Он играл и чуть не плакал. Пока я ему не сказала: «Заро, сейчас мы отдохнем, а продолжить можно и завтра». И Иони предложил: «Почему бы ему не лечь здесь, на диване?» Ну что ж… Я скомандовала: «Иони, Заро, спать!» И поскольку электричества не было, зажгла свечу в уголке кухни и еще одну возле радио. Иони свалился на постель и уснул прямо в одежде, а я и мальчик остались. «Извини, — сказала я, — теперь я разденусь и лягу спать…»

…А он был испуган, и шепотом молил меня о прощении, и называл себя грязным типом. «Ты? Нет, — сказала я. — Ты хороший. Не огорчайся».

И он отвернулся к стене и лежал до самого утра на этом диване, в этой комнате, не смыкая глаз, ненавидя себя за то, в чем не был виноват.

Мне тоже не спалось. И вдруг перед рассветом, когда громыхал гром и сверкали молнии, случилось так, что Иони проснулся, потому что Тия запросилась на улицу. Он проснулся и увидел меня — бодрствующей, в ночной рубашке, в задумчивости сидящей в кресле. «Ты сошла с ума», — сказал он мне. Тия поскреблась в дверь, просясь обратно в дом, Иони открыл ей, а Заро лежал неподвижно и почти не дышал от стыда и страха. И Иони схватил меня за плечи, швырнул, как мешок, на постель и овладел мной, несчастный, так неумело и зло, что причинил мне боль. Я прошептала ему: «Иони, прекрати, он не спит, он слышит нас и страдает». Иони ответил мне шепотом: «Ну и пусть. Пусть пострадает. Это конец. Потому что завтра я поднимаюсь и уезжаю отсюда». — «Как же ты поедешь, ты весь горишь, у тебя жар». — «Завтра я поднимаюсь и уезжаю. Ты сумасшедшая. Если тебе так хочется, мне безразлично, пусть у тебя будет этот псих. На здоровье! Мне надоело». — «Иони, ты не понимаешь, что уже немного любишь его». — «Нет, я сплю, Римона, я вообще еще не проснулся. Вставай, иди к нему, мокрая от моего семени! Мне безразлично, мне надоело, и хватит!» И тогда я пошла к нему, мокрая от семени Иони, села рядом с ним на пол и сказала, что пришла спеть ему. И рукою коснулась его щеки, а он уже тоже пылал от жара: «Не говори сейчас ни слова, малыш, положи свою руку в мою, посмотри, что получается, только не говори мне ни слова…»

И так, пока грязный свет не пробился сквозь жалюзи и не наступил пятнадцатый день месяца Шват, Новый год деревьев. Я приняла горячий душ, оделась в ванной и отправилась на работу в прачечную. А когда вернулась, постаравшись прийти пораньше, они оба уже были больны, у них был жар и лихорадка. Я дала им аспирин, напоила чаем с лимоном и медом, укрыла их. Пусть спят. Чернокожие женщины, по-амхарски одетые в белое, поменяют Эфрат пеленки.

Они просыпаются. Один крутится, а другой ворочается с боку на бок. Хватит вышивать, потому что уже ночь. Спокойной ночи, Эфрат, спокойной ночи, господин Бах, госпожа Бах и господин учитель Иехошафат! Это говорю вам я, Римона Фогель: не бойтесь, все кончится очень хорошо. Тот, кто печален, еще возрадуется. После всего этого дождя нам будет дарована милость.

И вновь зажужжал холодильник. Потому что включилось электричество.

Мы будем добрыми.

Зимою 1965 года задумал Ионатан Лифшиц оставить свою жену и кибуц, в котором родился и вырос. Он твердо решил уйти и начать новую жизнь, потому что всегда, сколько помнил себя, его окружало плотное кольцо мужчин и женщин, которые непрестанно следили за ним, советовали, поучали. В годы детства и юности, во время армейской службы и после рождения мертвой девочки ему твердили: «Это можно, а это нельзя». И все более и более ощущал он, что люди эти заслоняют от него некую тайную и, возможно, удивительную картину и что он не должен уступать им до бесконечности.

Речь они вели чаще всего о явлениях отрицательных: «внушающее опасение развитие», «грозящая опасность» — Иони почти перестал понимать смысл этих слов. Порой, стоя в одиночестве у окна и наблюдая, как закатывается солнце и горькая, глубокая тьма стелется по полям, охватывая, словно бедствие, всю землю, до самых дальних холмов на востоке, Ионатан в глубине души спокойно принимал правоту ночи.

Когда Иолек, отец его, то жестко, то мягко заводил с ним разговор о суровом велении времени, когда, касаясь общих проблем и останавливаясь на частностях, говорил он об историческом значении, об ушедших и будущих поколениях, о долге молодежи, Иони, бывало, весь сжимался, словно в ожидании пощечины, и не знал, что́ ответить. Был он человеком молчаливым, слов не любил и не доверял им.