Амос Оз - Уготован покой...

«А ты… Азария, говоришь, зовут тебя? Что это за имя? Ты новый репатриант или что-то в этом роде? Родители есть? Нет? Так кто же тебя вырастил? Осторожно, тут препротивная лужа, так что смотри-ка получше под ноги. Пройди здесь. Вот так. Ты ко всему прочему еще и молодой поэт? Нет? Философ? Не беда. Вопрос в том, честный ли ты человек. Остальное меня не интересует. У нас, слава Богу, всякие люди есть. Когда-то, еще молодой девушкой, прочла я где-то у Достоевского, что если человек истинно порядочен, то он должен умереть, не дожив до сорока. После сорока все негодяи. С другой стороны, про самого Достоевского говорят, что он был свинья свиньей, отчаянный пьяница, мелочный эгоист… Здесь можно вымыть руки. Горячей воды нет: кран испорчен. Как обычно. А ты, если позволено спросить, ты человек честный? Ладно. Так или иначе, это все равно узнать невозможно. А теперь смотри: здесь берут поднос, здесь столовые приборы, а там чашки. Яйцо? Да, это прекрасно, но я не о том спрашивала. Я спрашивала, какое яйцо ты хочешь — крутое или всмятку? А теперь садись сюда и ешь, и никого не стесняйся. Никто здесь не лучше тебя. Я вернусь к тебе через пару минут. Ты меня не жди, начинай пока что есть. Между прочим, все, что говорил тебе Иолек, все это хорошо и прекрасно, но я, между нами, советую тебе пока не приходить в восторг: вечером у Иолека всегда полно разных идей, но решения он принимает только утром… Слушай, у тебя случайно нет ли небольшой температуры? Я никогда не верила в аспирин, но принесу тебе таблетку, а уж ты поступай как знаешь. Ешь спокойно. Торопиться тебе некуда. Этой ночью ты ведь никуда не поедешь…»

В сердце своем хранила она слезы и мольбы того парня, что любил ее в юности. И то гумно, куда они забрались и где пели песни под звездным небом, а вдалеке выли шакалы. «Глаза ее сияли, как Полярная звезда, — пели парни, — а сердце было горячим, как ветер пустыни». В темноте он взял ее руку и поднес к своей щеке, чтобы она ощутила, что лицо его залито слезами… Я не должна была спрашивать его, честный ли он человек. Что за глупый вопрос, и совсем глупо было говорить гадости про Достоевского, к тому же совершенно незнакомому парню.

Иолек ждал на своем месте, пока удаляющиеся шага не растаяли вдали. Он вновь поудобнее устроился в кресле. Чувствовал, как боль, пока еще терпимая, разливается сверху вниз по спине. Он ощупал плечи и затылок, словно ведя предварительную разведку в ожидании сокрушительного удара.

Он решил на этот раз сосредоточиться на деталях того сообщения, которое читал диктор в выпуске последних известий. Это сообщение уже транслировалось несколько раз: речь в нем шла о концентрации сил на северной границе. Но, против обыкновения, он с трудом улавливал то, что крылось за словами. Ему было жаль главу правительства Леви Эшкола, который сидит и закрытой комнате, где полно народу и дым стоит столбом, и заставляет себя, преодолевая усталость и печаль, осмотрительно взвешивать непроверенные факты и туманные слухи. И самого себя стало жалко Иолеку, потому что нынче он тут, со всеми своими болячками, тратит силы на всякие повседневно-пустяковые дела, вместо того чтобы сидеть в той закрытой комнате и вместе со всеми участвовать в раздумьях Леви Эшкола, помочь ему избежать поспешных шагов, помочь принять обдуманно-умеренное решение. Ведь со всех сторон окружен Эшкол татаро-монголами, гуннами, скифами, не ведающими, что такое сдержанность, и все они давят на него, побуждая к театрально-эффектным действиям. А эти боли, думал Иолек, возможно, не просто боли в спине, а некое серьезное предупреждение…

Но какая-то мысль, какое-то неясное беспокойство тревожили Иолека поверх все нарастающей физической боли. Смутно ощущал он, что упустил из виду нечто очень важное и срочное и, если не вспомнить об этом, дело обернется серьезным ущербом. Но что это за дело и почему оно такое срочное — этого Иолек никак не мог вспомнить. Было только гнетущее чувство ответственности, которой он пренебрег. Боль в спине становилась все мучительнее. Жестокая, грызущая, высасывающая все силы, эта боль текла вдоль позвоночника, сводя судорогой плечи.

А снаружи лаяли собаки, и лай их, непонятно почему, обострял чувство одиночества. Быть может, какая-то дверь осталась открытой… Или электрический чайник забыли выключить… Но чайник был выключен, все двери — и окна тоже — были заперты. Лишь собаки не переставали то выть, то скулить во тьме. И Иолек все сидел в своем кресле. Он закурил, прикрыл глаза и сквозь боль попытался сконцентрировать все силы на ускользающей мысли. Он бодрствовал, охваченный беспокойством.