Дональд Стюарт - Современная австралийская новелла

— Чего ж вернули-то? — повторил он.

— Значит, вы все-таки убежали? Почему?

— Не убегал я, — выговорил Капитан.

Он попытался было выпрямиться, но не хватило сил: больно ныла спина.

— Я хотел спрятать имущество, — сказал он.

— То, что у вас в мешке?

— Да.

— А почему, Капитан?

— У меня воруют.

— Кто ворует?

— Джейкобс, и еще соседи по комнате.

— А, вы про эту историю с японским веером? Но мистер Джейкобс говорит, вы сами подарили ему веер. И что мистеру Сомнеру слоника из бивня сами подарили.

— Брехня! — сказал Капитан.

Обернулся к помощнику директора в надежде на сочувствие, но куда там!

— Капитан, мистер Джейкобс прежде служил в банке, — сказал помощник. — Он человек честный, все его уважают. Что ж, по-вашему, он — вор?

— Ваш Джейкобс — старый осел. И давно выжил из ума! — заявил Капитан, распрямил спину довольный — вот и прорвались нужные слова.

— Выжил из ума? — повторил директор. — Вы в самом деле считаете, что Джейкобс такой уж дряхлый и выжил из ума?

И Капитан разом сник, довольства как не бывало. В комнате стало вдруг нестерпимо жарко, душно. Он отвел взгляд от этих людей, посмотрел в окно: за листвой платанов заходило солнце.

Настало рождество, но к морю, как обещал директор, не поехали. Вместо этого стариков пригласили осмотреть рыбозавод.

— Кому нужна эта икра? — говорил Капитан он и в автобусе, на лоснящемся, удобном, пахнущем кожей сиденье, с достоинством прямил спину. — Рыбья икра точь-в-точь лягушачья — что ж, прикажете угощаться и делать вид, будто подали настоящую, черную?

— Там вовсе не обязательно икра, — отвечал сосед. — Мальки форели, они, знаете, того… Я был там с дочкой. Там такие садки, и в них — прорва форелей!

— А, как сардинки? — сказал Капитан. — Это, конечно, другое дело!

Оба сидели, точно древние истуканы, глядели, как деревья и кусты пробегают в раме закупоренных окон, за дымчатым стеклом, и не долетал до них запах свежей травы с покатых, огороженных лугов. Не проникал сюда и прохладный западный ветерок — в серебристых, теплых автобусах-коконах уносились они все дальше, мимо сараев и силосных башен, мимо зарослей боярышника и тополей, мимо рек и плотин, вперед и вперед, сквозь этот мир, ставший ровным и гладким под шуршащими шинами.

— Приятный пейзаж, — заметил сосед.

Рассекая островки тени, они мчались по шоссе, обсаженному тополями.

Капитан не отводил глаз от унылой зелени за окном. Эх, увидать бы голубые ели Норфолка, бубиэллу на скалах Сиднея, вереницу пальм, точно зонты осеняющих белые рифы, и финиковые пальмы на берегах Нила…

— Да, — отозвался он, — одно слово: родина.

И улыбнулся, но во рту ощутил легкую горечь…

— Мы же ехали к морю, — сказал он человеку в зеленой фуражке. — Я предпочел бы съездить к морю.

— А мы до него самую малость не доехали, — ответил сопровождавший их санитар. — До берега отсюда километров десять, не больше.

— Вот как! — удивился Капитан. — Всего десять!

— Точно, дружище! Разве ты не чуешь запах моря?

— Меня столько раз дурачили. Говорили, мне это мерещится. Но верно, чую! Да, это ветер с моря!

Санитар рассмеялся…

Когда стемнело, он знал, его уже наверняка ищут. Ну, суматоха! Он ухмыльнулся. В объятиях ночи он в безопасности. Вспомнились непроглядные ночи Аравии.

И снова он шел, снова плыл по дорогам памяти, нигде не задерживался подолгу, не возвращался вспять, плыл все дальше, дальше, пока не ощутил, что голова вот-вот лопнет, как перезрелая слива, и целый мир, заключенный в ней, — моря и реки, горы и озера, дороги, рельсы, туннели и мосты, дома, проселки — все это выплеснется наземь, к его распухшим ногам. Он снова жил высокой-мечтой, снова бродил и плавал по свету. Вновь сражался с теми, кого одолел в прошлом, и презрительно глядел сверху вниз на поверженных, силы возвращались к нему, и тело его вновь стало молодо. Да, этой ночью он вернулся наконец к берегам своей памяти, и опять молод, и жизнь кипит в нем, он готов родиться заново, он очистился, и скверна изгнана из его тела. И вечная мудрость открылась ему.

Он мог бы им все рассказать, подарить им весь свет, этим смертникам, воплощениям отчаянья, этим жалким существам, бледным, чуждым солнца и ветра, жиреющим, ко всему слепым и глухим, — людишкам, которые, кажется, затем и родились, чтобы весь век ждать смерти. Суетились по пустякам и ждали неведомо чего, как обезьяны в клетках, — ни о чем не заботились, знай почесывали зад.

Сколько они потеряли! Он бы порассказал им, дохнул в их бледные, одинаковые лица соленым ветром дальних стран, пускай бы они отшатнулись и слиняли бы их застывшие, сытые улыбки. Дурачье! Дурачье! Дурачье! Он сомкнул губы, затаил дыхание и ничего не рассказал им, запрятал свой прекрасный мир в карман и лишь по ночам украдкой любовался им. При лунном свете крохотная Вселенная выскальзывала у него из кармана. Он поворачивал ее и так и эдак, глядел, как мир этот трепещет у него на ладони, и улыбался спокойно, умудренно. А сейчас он громко рассмеялся во тьме и похлопал себя по карману.