Дональд Стюарт - Современная австралийская новелла

— Надо же, как они громко кудахчут! — Старик откровенно наслаждался всем увиденным.

Биллу Спрокету нестерпимо тяжело было смотреть на отца. Он давно потерял счет прошедшим годам и, встретив пароход, потрясен был тем, как отец высох и постарел. Хорошо еще, что заранее догадался нанять машину. И прямо с пристани они приехали сюда.

Перед ними в невозмутимом свете солнца золотился плод многолетнего труда — безмятежный, надежный, уютный, от него так и веяло благополучием. И все это ощущалось еще явственней от того, какой кроткой любовью лучились глаза старика.

Две светловолосые девочки, теперь уже совсем большие, стоят у калитки, среди цветов, в море ярких красок — тут и розы, и гвоздика, и герань, и ноготки. А за домом, от огорода, ровными рядами расходятся по склону, спускаются на дно долины апельсиновые деревца с густыми кронами. И меж темными глянцевитыми листьями светятся оранжевые плоды, будто круглые золотые фонарики. А по краю сада растут персики и сливы, их тонкие ветви усыпаны лиловатыми и розовыми цветами.

— Я все годы об этом мечтал, — сказал старик.

Билл тоже смотрел вниз, на дом и сад, смотрел в последний раз — больше он сюда не придет. И едва ли он теперь замечал прелесть того, что было перед глазами.

Хоть бы отец умер — вот сейчас, сию минуту. Он так стар, вполне мог бы умереть. Редкие старики доживают до таких лет. Восемьдесят семь — этого достаточно, и, уж конечно, слишком поздно менять образ жизни. И слишком много, чтобы хватило сил перенести такое горькое разочарование. Не то чтобы он желал отцу смерти. Никогда еще он не испытывал ничего подобного, никогда в жизни такого не чувствовал, даже и подумать не мог, но теперь… ведь он так любит отца, сказать ему правду об этой земле невозможно, нельзя этого вынести.

Мыслимо ли сказать такое?

— Ну что ж, идем туда? — спросил старик. Ему не терпелось поглядеть, какая у него сноха. Ради нее он принарядился, надел лучший свой костюм. — Надеюсь, она меня полюбит, и внучки тоже, — сказал он. — Ну идем, что ли.

Билл посмотрел на новые отцовы башмаки, почему-то они его и разозлили, и растрогали, нестерпимо больно стало от одного вида отцовых башмаков.

— Я тоже долгие годы мечтал, — сказал он вдруг и не узнал собственного голоса. — Мне надо тебе кое-что сказать, папа… — хриплый голос дрогнул, оборвался.

Старик посмотрел на сына и сперва не понял, что случилось неладное, а потом, понемногу, пришло понимание. В эту минуту, пронзенный острой болью, впервые за сорок с лишним лет он понял сына. Таким жестоким было разочарование, что, казалось, не вынести — не из-за себя, он так стар, он не в счет, но из-за сына. Какие найти слова, как отдать сыну всю свою любовь и жалость?

Они не взглянули больше на тот дом и сад, конечно же, им нет до него дела. Пристыженные, медленно пошли они через заросли кустарника обратно к наемной машине и, сами того не замечая, топтали цветы, кустики дикой смородины и крохотные нежные орхидеи, и вслед неслось из обманной дали протяжное, печальное пенье петуха.

А Билл Спрокет думал, как бы попросить у хозяйки для отца отдельную комнату, и чтобы пол там был не щелястый и пыльный, а хоть линолеумом покрыт.

© Elizabeth Jolley, 1976

Море в конце концов выбросило его на берег, и он остался там, а при нем — два флотских мешка, походка вразвалку, татуировка на руках, моряцкий говор.

Приливы сменялись отливами, но без него уходили корабли в чужие края.

Он устремился прочь от берега, словно краб, попавший на сушу. Искал, где бы укрыться, дождаться, пока его вновь не подхватит прилив.

Убогий сарай из горбыля он превратил в красочный слепок своей жизни. Усеял всевозможными диковинами и сидел посередине, ждал.

Там были часы из Китая, украшенные резными деревянными фигурками, и каждый час в них звонил колокольчик — жидким, дребезжащим, однообразным звоном. К стене прибит персидский ковер. Шелковые японские скатерти преобразили старые ящики из-под масла в изящные тумбочки. Над кроватью висели испанские кастаньеты и плащ тореадора — когда-то Капитан выиграл его на пари. Кровать застлана покрывалом верблюжьей шерсти. Остальные вещи лежали, поблескивали, шуршали всюду, где только нашлось место: за перекладинами, между балками, над дверным косяком, на подоконнике. Чего там только не было: слоны из черного дерева, с ушами, как паруса, трубили, уставившись на сандаловых тигров. Из моря паутины торчали бальзовые каноэ. Зеленоглазые ящерицы — сущие дьяволята — злобно буравили взглядами обнаженных танцовщиц-китаянок, а те кружились, выступая одна за другой, и кокетливо, нескромно улыбались навстречу надменным взорам розовых, пузатых божков с острова Таити.