Дидье Ковеларт - Притяжения [новеллы]

— Вы понимаете, что эта новая версия событий никак не поддается проверке и что я снова буду вынуждена положиться лишь на ваши слова?

— Да. Вчера я дал вам козырь для обвинения, сегодня дарю вам шанс вернуть мне свободу. Вам карты в руки: решайте.

— Вам бы хотелось, чтобы я продолжила следствие, а нападения, будем считать, не было?

— Выбор за вами. Сторож скажет, что ничего не видел, если я его попрошу. Поступайте, как вам подскажет совесть. Вам ведь самой будет невыносимо, если мое дело передадут другому следователю, случайному человеку, который ничего в нем не поймет. Слишком глубоко вы в него влезли. И я хотел бы остаться в ваших руках, Дельфина. Мне это безумно нравится. Никогда я не был так счастлив, как в последние полгода. Я работаю, мне спокойно, ко мне пришло признание, и я для кого-то что-то значу… А что бы я делал в обычной жизни? Мне так и не удалось добиться любви ни одной женщины — разве что в моей живописи. Вы мне верите?

— Да.

— Вас я никогда не напугаю, Дельфина, клянусь вам. Если вы и вправду думаете, будто были заколдованы, считайте, что я снял чары.

Невольно вздрогнув, она посмотрела на него с недоверием. Он показал ей свои руки с въевшейся краской и обломанными ногтями.

— Мой портрет, — прошептала она, бледнея, — вы его…

И тут он потерял самообладание. Этот голос, этот трепет, эти глаза: «Мой портрет…» Она такая же, как все.

— Подумаешь, дело какое! Могу другой написать! Это всего лишь краски и концентрация, рефлексы, техника! Больше ничего! Вы все одержимы собой, своим образом, а я… Я! Я тоже существую! Существую!

— Вы так думаете?

Он уставился на нее, с трудом переводя дыхание, сбитый с толку ее спокойствием и безмятежной улыбкой. Она нажала кнопку на своем телефоне и вызвала секретаря, чтобы он запротоколировал показания подследственного.

На втором этаже особняка Друо торги застопорились. Выставлялась работа Жефа Элиаса первого периода — натюрморт на ржавом железе. Оценщик сказал свое слово и повернулся к представителю Национальных музеев, но тот не воспользовался преимущественным правом покупки. Цены на следующие две картины тоже не превысили объявленных. У торговцев вытягивались лица. Все читали заголовок на первой полосе «Фигаро»: «Следователь Керн закрывает дело за отсутствием состава преступления. Художник, с целью провокации признавший себя виновным в убийстве своих моделей, теперь, вероятно, будет привлечен к ответственности за оскорбление должностного лица».

Когда торги закончились, Шарли подошла к Эмманюэлю де Ламолю, который топтался в заторе у выхода и тихонько говорил одной из участниц:

— Езжай в галерею и договорись с Токио, пока там не узнали… Завтра это не будет стоить ломаного гроша.

— Добрый день, — поздоровалась Шарли. — Это вы написали книжку про Микеланджело?

Критик обернулся, удивленно поднял брови. Шарли поспешила польстить ему, сказав, что он выглядит моложе, чем на фото в книге. После этого она спросила о двух подмастерьях из Сикстинской капеллы: есть ли доказательства их смерти?

Он поколебался: с одной стороны, его одолевали заботы, ждали неотложные дела, с другой — молодая поклонница, проявившая к нему интерес, была очень недурна.

— Я же поставил кавычки, мадемуазель, — ответил он с самодовольным видом, прикидывая размер ее груди под курточкой.

— Кавычки?

— Это просто «утка»; Беттини, конкурент Микеланджело, пытался таким образом ему подгадить. Двум подмастерьям заплатили, чтобы они исчезли, только и всего.

— Вы уверены?

— А вы пишете диплом по истории искусства? В таком случае я не уверен, что вы выбрали лучший аспект, — добавил критик, сокрушенно улыбнувшись. — Поверьте, паранормальным явлениям в живописи делать нечего.

И он хотел было попросить у нее номер телефона, но не успел: Шарли уже скрылась в толпе.

Дельфина сидела за письменным столом и слушала, как Пьер, расхаживая по кабинету, читает «Монд»:

— «…Сегодня в Палате на вопрос о превышении полномочий следователями прокуратуры, которым позволено без доказательств и объяснений освободить подследственного от уголовной ответственности, министр юстиции ответил: в ближайшее время реформа заново определит понятие тайны следствия по отношению к прессе». Браво!

— В первый раз, что ли? — флегматично отозвалась она, набирая на своем мобильнике смс-сообщение. — Реформа, которую двадцать лет обещают, — это уже не реформа, а рефрен.