Александр Шаргородский - Капуччино

Доброво одной рукой сжал шею фрекен, другой — Штайнлиха.

— Господа, вы когда-либо испытывали предсмертный оргазм строки?!

Виль отключился. Он был в Ленинграде, он смотрел в окно на папу, который шел по двору. Он видел папу, который никогда не мог его ударить. Поднять руку он еще мог. Но опустить…

Он бы даже хотел, чтобы это однажды случилось, чтобы кто-то опустил — мама, папа — но никого не было дома. Или в тюрьме или на работе. Его растила бабушка, при одном воспоминании о которой ему становилось хорошо. Она пекла ему блины со сметаной, она клала свою теплую ладонь на его лоб и пела ему:

— Брэнд, майн штетеле, брэнд, — пела бабушка.

Он почувствовал ее ладонь на лбу и очнулся.

Научный диспут продолжался. Доброво не задушил ни фрекен, ни Штайнлиха — оба орали.

— Мать! — орала фрекен.

— Невежа! — кричал семантик. — Если б его била мать — его смех был бы сардонический, а у него — саркастический! И не было бы оргазма! Когда бьет мать — во фразе оргазма нет! Это — отец, отец!

— Боже, — кричала фрекен, — если б сеньор Медведь был жив, он бы умер второй раз!

Виля вдруг захлестнула невиданная волна ненависти, ярости, злобы.

— Я жив! — спокойно и тихо сказал он и сорвал свои турецкие усы. — Я жив, медведеведы! Несмотря на вас всех! Я жив, сэр Затрапер, я жив, моя старая киншасская мать, жив, оргазм из Лихтенштейна, жив, фрекен Бок, несмотря на вас и ваши махинации под платьем! Я жив, я с вами, радуйтесь, медведеведы! Что же вы онемели?! Гаудеамус игитур!!! Вы помните, фрекен, возле кузницы есть тропа — ух-ух! — и у меня невероятное желание — ах-ах! — сделать со всеми вами то, что девки сделали с попом, — ух-ух! Чтобы вы не ходили, мохнатые, в мой огород, не клали под меня Пугайскую, не били солдатским ремнем, не загоняли в подсознание и не заставляли упирать язык в небо! «Щ», мохнатые!

— Щ! — повторили ошарашенные медведеведы. Они сгрудились под портретом и долго, мистически молчали.

— Майн гот! — наконец, выдавил Штайнлих. — Вы живы?!

— Да, а в чем дело?

— В Лихтенштейне только что узнали, что вас нет!

— Можете не отменять — для Лихтенштейна я умер!

— Мать моя!.. — проревел Доброво. — Какая же сука мне подарила часы, мать моя?!

— Какие часы, — стонала фрекен Бок, — кто мне сделал ребенка? От кого ребенок?

Спокоен был только сэр Арчибальд Затрапер.

— Сэр, — сказал он Вилю, — меня не интересует — живы вы, умерли, время обеда, сэр…

— Bonne appétit, messieurs, dames, — пожелал Виль и снял свой портрет…

На диване, на старой их кушетке, в свете отраженного солнца он увидел родителей. Папа безудержно хохотал, а мама, печальная мама, сказала:

— Как смешна наша жизнь, сынок, — и заплакала.

— Не плачь, мама, — сказал он.

Диплома Виль не защитил. Его выгнали из Университета за скрытие имени и сожительство с фрекен.

Его выгнали даже из двух — из одного, как студента, из другого — как профессора.

Турецкая община была возмущена. Греческая опечалена. Русские от него отказались. Евреи — отреклись.

— Еврей не может… — писали они.

То же самое писали русские, турки, греки. Менялась только национальность.

Больше всех был возмущен Лихтенштейн.

— Уж лучше бы он умер, — писали газеты.

Виль сидел на берегу лингвистической речки и вспоминал судьбы сатириков: Ювенала сослали, Бабеля убили, Свифта посадили на цепь, Вийона повесили.

Так, перебирая и сравнивая, он понял, что у него редкого счастья судьба.

Впервые за долгие годы он почувствовал себя свободным. Он бросил все и написал роман о том, что пережил. Роман имел шумный успех. Виль получил литературную премию, но ее некому было показать. Он пошел на вокзал и на перроне увидел пару, юную, как белая ночь в июне. Они целовались. Он с завистью смотрел на них.

— Заберите ваши премии, господа, и отдайте мои двадцать лет…

Он сел в первый попавшийся поезд, развязал шарф, затянулся сигаретой.

Поезд тронулся точно по расписанию, но куда он шел — Виль не знал. Ему было все равно.

— Брэнд, майн штетеле, брэнд, — пел он бабушкину песню и смотрел в окно. По стеклу катились крупные капли, и в наступившей темноте было не ясно, — то ли это дождь, то ли слезы…