Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

Чем больше вглядываешься в духовный мир Тол­стого того периода, тем больше поражает ощущение одиночества, совершенно овладевшее этой душой. Один-одинешенек висит он в своем колодце — но где же тогда другие, недавно столь любимые и близ­кие? С ними происходит точно то же, отвечает Тол­стой. Значит, и любящая жена его Софья Андреевна, и любимые дети, каждый висит в своем колодце и ли­жет свой мед? Да, настаивает Толстой, каждый в сво­ем колодце. Образ одиночества навязчиво возникает на страницах исповедальной толстовской прозы. Че­ловек то в колодце, то один в лодке, которая плывет жизненным потоком; то висит над бездной, в которую погибельно скользит. Опять один, всегда один.

Душа одинокая, охваченная страхом смерти, не видящая цели жизни, неизбежно должна была искать спасения в религии. Но и сюда Толстой пришел как судья, «один со своим сердцем». Он отверг современ­ную ему официальную церковь, углубился в богосло­вие, в нравственную философию и пришел, наконец, к собственной нравственной системе. Нет бессмертия, человек смертен — бессмертным он становится толь­ко своим соучастием в общей работе всего человечест­ва. А главное, Толстой понял всю бесчеловечность жизненной позиции человека, висящего в колодце.

Одиночество эгоизма — это, наверное, самое страшное, самое безнадежное одиночество на свете. И нет, наверное, на свете менее выгодной жизненной позиции. Человек «без обратной связи», то есть не чувствующий окружающих, человек, живущий одними собственными интересами, он неизбежно от других чего-то требует (материальных благ, заботы или внимания), его притязания неизбежно наталки­ваются на сопротивление окружающих, все-то он конфликтует, все-то ударяется об острые углы. Эгоизм бесплоден, он сушит душу, сужает круг жиз­ненных интересов (интересно ли это одному висеть в колодце?). Его обкорнанному и часто бессовестному сознанию недоступны те радости, которые ведомы нормальным (то есть тысячью сердечных нитей свя­занным с другими) людям с нормальной совестью.

Ведь у совести даже в несчастье может быть свое несчастливое счастье.

Однажды в автокатастрофе молодой девушке-студентке сломало позвоночник, а это — пожизненный паралич. Группа, в которой училась девушка, спло­ченной не была, скорее разобщенной, но тут она словно бы воспряла, объединилась, возник целый «штаб спасения», который назначал дежурства у по­стели (дневные и ночные), добывал лекарства, при­возил, если нужно, консультантов. Когда она в не­мыслимых своих муках открывала глаза, рядом неизменно был кто-то из своих. А муки ее были не только физическими, она все прекрасно понимала — что изувечена навеки, что ей уже не встать, что надо вернуть слово жениху, не обрекать же его на вечную жизнь с калекой. Так думала она бесконечными больничными ночами.

Но он так не думал. Я не знаю, были ли у него минуты, когда непосильной казалась ему ноша, ко­торую он собирался взять себе на плечи; что в нем говорило сильнее, любовь или чувство долга. Но он настоял на том, чтобы их свадьба состоялась воз­можно скорей. Печальная свадьба с прикованной к постели невестой.

Как все это помогало врачам!— и неустанная работа товарищей по группе, и позиция жениха; им удалось поставить девушку — нет, не на ноги и даже не на костыли, а на специальные аппараты. На этих неуклюжих, тяжелых аппаратах вышла она в жизнь.

Я думаю, что ее товарищи помнят это время — тревоги, работы, бессонных ночей — как время ду­шевного подъема и едва ли не счастливое. А для мужа ее настоящим счастьем было видеть, как она делает первые шаги, огромным счастьем был день, когда она защитила диссертацию, и, наверно, вели­чайшим счастьем, когда у них родилась дочь.

Но катастрофические случаи легче заметить и проще описать, куда труднее рассказать о никому не ведомых подвигах повседневности. У профессора и его жены не было детей, вся их любовь была со­средоточена друг на друге. Жена стала прихвары­вать, а когда обратились к врачам, выяснилось, что у нее страшная болезнь, рассеянный склероз, кото­рый неминуемо должен приковать к постели, изуродо­вать и убить. С каждым годом болезни она все больше чуждалась людей, пряталась от них, рвала дружеские связи, не хотелось ей, чтобы ее видели такой, изу­родованной и жалкой. И муж ее в конце концов вместе с ней замкнулся в их квартире (в институте, где работал, организовали его работу так, что значи­тельную часть ее он мог делать дома). Он нигде не бывал, ни в кино, ни в гостях, ни на выставках, которые любил. Он знал: как только уйдет, ее охватит тревога, тоска — и не уходил. Так выключился он из жизни (если не считать работы) и жил рядом с боль­ной. Сам осуществлял сложнейший лечебный курс, который должен был отдалить конец и ослабить боли (а она порой от них кричала). Когда жене совсем от­казали ноги, он, инженер, сконструировал специаль­ную скамеечку-коляску, чтобы возить ее к столу и в ванную. Так и жили они несколько лет, пока жена не закрыла глаза навеки. Ее смерть была для него великим несчастьем, но сознание, что он действитель­но сделал что мог и большего никто на свете не смог бы сделать, дало ему в утешение великие дары — самоуважение и спокойную совесть. Те, кто отдают в больницы своих больных, в интернаты своих стари­ков, живут вольготнее, но совесть их, пусть и спро­сонок, пусть и совсем в дремоте, все же зудит, трево­жит, точит, во всяком случае создает какой-то ду­шевный дискомфорт. Расхождение с нравственным эталоном (вот почему он должен быть хорошо из­вестен) даже у самых толстокожих должен вызвать пусть неясное, но все же раздражающее ощущение непорядка. Человека с нормальной душевной струк­турой угрызения совести жгут куда сильнее, зато когда он поступает по совести (пусть с усилием, пусть под нажимом даже, чем-то поступившись, чем-то заплатив), на душе у него не только покой, но порой и некий душевный подъем, похожий (очень похо­жий) на счастье.