Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

Желанье счастия в меня вдохнули бо г и:

Я требовал его от неба и земли

И вслед за призраком, манящим издали,

Жизнь перешел до полдороги;

Но прихотям судьбы я боле не служу: Счастливый отдыхом, на счастие похожим, Отныне с рубежа на поприще гляжу —

И скромно кланяюсь прохожим.

У Блока: «Все на свете, все на свете знают: сча­стья нет». Ну ладно, это был сумрачный гений, ему «вечность заглянула в очи». У него усталая больная душа (он сам непрестанно твердит об этом), а холод­ность стала даже некой жизненной программой (едва ли не о себе он сказал: «Пробудился — тридцать лет, хвать-похвать, а сердца нет») — какое уж тут сча­стье!

Но Пушкин! Пушкин, его светлый и мужествен­ный дар, эта жизненная сила через край, гимн разуму, богатство и благородство чувств — как он-то мог ска­зать: «На свете счастья нет»!

«На свете счастья нет, а есть покой и воля» — что это значит? Только лишь горестное восклицание человека, замученного жизнью, уставшего от света, быта, долгов, униженной подневольной жизни? Счастья нет, а есть покой... Означает ли это отход на более прочные позиции (покой куда устойчивее сча­стья)? Или это близко к смиренному отступлению Баратынского на обочину жизни? Ведь и у Булгако­ва в «Мастере и Маргарите» то же разделение: Масте­ру отказано в счастье (свете), ему дарован только покой. Красивый покой — дом с венецианскими ок­нами, и сад, и музыка Шуберта, и любимые друзья приходят, чтобы беседовать при свечах. Все действи­тельно очень красиво, но почему-то от этой красоты к сердцу подступает тоска. «Вот твой дом,— говорит Мастеру Маргарита,— вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером придут к тебе те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро».

Вечный дом, вечный колпак (и засаленный!)... Жизнь без тревог... Нет, не о таком мертвенном покое мечтал, конечно, Пушкин, он говорил о другом:

Но не хочу, о други, умирать,

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Вот, казалось бы, странная формула жизни — и в каком мажорном тоне выражена: хочу! Он, разуме­ется, не искал страданий и не испытывал програм­много удовольствия, когда они на него обрушивались (а ему от судьбы доставалось), нет, он видел в них неизбежные компоненты жизни, от которых невоз­можно, да и не нужно уклоняться (в последнем ро­мане Ю. Трифонова «Место и время» писатель Кия- нов говорит: «Милые, ничего, кроме мысли и стра­дания, нет на земле, достойного литературы. Сказано же: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Когда же ему возражают, что есть и такой серьезный пред­мет разговора, как сострадание, он отвечает: это одно и то же, и тут, конечно, прав). Эта глубокая жизненная позиция была воспринята великой русской литературой XIX века. Тот, кто никогда не страдал, не разберется в жизни, не поймет чужих страданий, одним воображением, самым живым, тут не обойтись. Бывает, что страдание полезней человеку, чем сча­стье, оно делает его тоньше, а совесть его более чут­кой. (А совесть, совместима ли она вообще со счасть­ем? Не спит в душе твоей, вечно бодрствует в ней не­кий сторож, выверяет, призывает к ответу — разве это не утомительно? Тревожит, сжимает сердце — разве это не больно?) Конечно, страдания страданию рознь, одно дело — высокие страдания и совсем другое — мелкие, выматывающие нервную систему,— мель­чайшие, они в сумме становятся крупными, но оста­ются низкими — страдания уровня коммунальной кухни (если в семье,— например, среди женщин — вспыхнет ненависть, она может принести жгучие страдания всей семье), бесплодные, не только не при­бавляющие мудрости, но отнимающие разум. Но есть страдания, связанные с корневыми проблемами жиз­ни,— безнадежные (например, отчаяние смерти), небезнадежные, требующие напряжения всех сил (предположим, болезнь близкого человека) и, нако­нец, одновременно и безнадежные и полные надежд — перемежающаяся лихорадка любви.

Жизненная установка на счастье практически опасна: будешь вечно гнаться «за призраком, маня­щим издали», сильно устанешь и не дай бог не за­метишь, как прошла жизнь.

Конечно, и Пушкин ждал счастья, но как нечаян­ного дара, как «может быть»: «Порой опять гармони­ей упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь, и может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыб­кою прощальной» (Пушкину тогда был тридцать один год). Это стихотворение написано в Болдине, перед женитьбой, мы знаем, что предстояло поэту счастье, и сам он много сделал для того, чтобы оно пришло.