Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

— Постойте, злые люди,— смеясь, воскликнула Мать,— дайте рассказать все по порядку. Ванная у них просто сверкает. Черный кафель, раковина и сама ванна бледно-зеленые, ванна утоплена, а кра­ны сияют, как солнце.

— Лена,— сказал Отец,— иди делать уроки.

— Я хочу послушать про квартиру,— ответила Лена несколько даже капризно, что было вовсе ей не свойственно, просто сейчас она почувствовала — не конфликт, нет, но все же некую конфронтацию между родителями и тотчас воспользовалась от­крывшейся возможностью: ведь мама не гнала ее делать уроки, стало быть, имело смысл немного потянуть. Она чувствовала, что Мать па ее сто­роне.

— Честное слово,— сказал Отец,— мне не очень интересно, какая ванна у Паншиных.

— Ну, тогда послушай, какая у них кухня,— уже несколько назло сказала Мать, совсем разве­селившись.— Она, конечно, не такая маленькая, как наша. У нас повернуться негде, но дело не в том. Там такая мойка! Там такая плита! Все сверкает! В такой кухне чувствуешь себя принцессой, кото­рая в шутку взялась приготовить пирог.

— Лена! — строго сказал Отец.

— Я хочу послушать про квартиру! — уже кричала Лена,— Я хочу послушать, какая у них кухня! А занавески у них есть?

— А занавески у них...— начала Мама голосом сказочника.

— А у Али Крымовой,— страшно торопясь, чтобы ее не перебили, сказала Лена,— у них зана­вески с Василисой Прекрасной...

— О нет,— мечтательно сказала Мать,— тут не Василиса, тут огромные подсолнухи...

— Лена! — закричал Отец.— Сейчас же делать уроки! — и обращаясь к Матери: — Может быть, ты нам еще и про обстановку расскажешь, где у них что стоит?

— С удовольствием,— подхватила Мать, и Ле­на тотчас к ней пододвинулась.— В столовой у них сервант, вернее, даже и не сервант, а такая старин­ная горка, представьте, кругом современная лег­кая мебель, и посреди нее старинная, великолепная... И в ней японский сервиз, сработанный под XVIII век, напудренные маркизы — это просто чудо что такое! И честно говоря, после этого наша столовая...

Лена была вне себя.

—- Ничего этого нет,— вдруг спокойно сказала Бабушка.

— Что значит — нет?!

А так, эти твои Паншины ужасные неряхи, невероятные, у них пауки по углам, и вечно какие- то Кочерыжки на полу валяются. Мать онемела от негодования, но Бабушка на кочерыжках настаивала. Ревущую Лену отправили Делать уроки, Отец ушел, хлопнув дверью (он не умел, да и не хотел объясняться), Бабушка и Мать остались одни.

— Можно подумать, что я говорила какие-то не­приличные вещи,— сказала, наконец, Мать.

— У тебя температура не повышена? — на­смешливо спросила Бабушка.

— А что, мне нельзя было рассказать про хоро­шую квартиру? И при чем тут кочерыжки?

— Да это я так, больше для Ленки. А тебя я се­годня просто не узнаю. Глаза горят, как у барса. Я уж и не знала, как тебя остановить, вот мне и при­шлось клепать на бедных Паншиных. Каждое твое слово было пропитано завистью.

— Ну и что же — я в самом деле позавидовала. Можно и по-хорошему позавидовать.

Тут вошел Отец и заявил, что хорошей зависти вообще не существует,— и разгорелся спор. Отец го­ворил, что зависть чувство сильное, мучительное и совершенно бесплодное. А Мать возражала, что за­висть к чему-то хорошему может сподвигнуть тоже на что-то хорошее, а может быть, даже на что-то луч­шее.

— Сальери завидовал хорошему, очень даже хорошему, гениальной музыке, а потом взял да и от­равил ее автора.

Мать обиделась, увидев в этом какой-то намек, а Отец, разгорячившись, сказал:

— Надо быть не знаю кем, чтобы при дочери, при дочери... А ведь у нас, вы знаете, есть еще «черный ящик»...

Наступило молчание — все понимали, что разу­меет Отец под этим «черным ящиком».

— Да уж,— снова начал Отец,— после того, как наша дочь увидела свою маму в таком... неистовом состоянии, ее уж теперь не удержишь. Все дни на­пролет теперь станет высматривать — у кого, что, где?— Отец сказал это противным старушечьим голо­сом,— Во всех домах теперь занавески разглядит.

— Я понимаю,— продолжал он, несколько успо­коившись,— понимаю, когда голодный завидует сытому. Но тебе! Зачем тебе черная ванная, когда у тебя есть белая? — вот чего я не пойму ни­когда!

Мать ответила, что она не завидует ванной, не за­видует гарнитурам — она завидует тем людям, ко­торых дома за каждое слово не пилят.

— Все не то вы говорите,— вмешалась, наконец, Бабушка.— Завистники — несчастные люди, вот в чем дело. Самые несчастные бедняги на свете. Помните Зою из пашей старой коммунальной квар­тиры — вот была мученица, вот страдалица! Пом­ните? Бывало, выйдет на кухню чернее тучи, кастрю­ли гремят, сковородки летают — не подходи! Тут уж можно и не спрашивать, и так все знают: кто-ни­будь из соседей купил себе либо шкаф, либо еще что-нибудь. Я отлично помню, как сама она купила тюле­вые занавески с пальмами, и все подумали, слава богу, немного успокоится. А через три дня — ужас, дым коромыслом! Опять сковородки летят! Что та­кое? Оказывается, соседка побежала и купила тюль с розами. У Зои с пальмами, а у той — розы. Бед­ная, почернела вся. И самое любопытное: она дей­ствительно страдала и не могла себя понять, в себе разобраться, себя как-то успокоить — ну розы, ну и что? А у нее — это я вам уже как врач говорю — поднималось кровяное давление. Зависть — зверь, который жрет и сыт не бывает. Новая квартира? — а у Ивана Ивановича лучше. Новая машина? — а у Ивана Петровича... и так далее. Стиральная ма­шина? Телевизор? Не знаю что? Так и будет душа всю жизнь тащиться за чужими вещами. Страшное дело — жить любовью к чужим вещам! Носить платье, а любить то, что на соседке — это же можно так и с ума сойти. Мы говорим: боже мой, она стала рабом своих вещей — но ведь это своих. А быть рабом чужих?