Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим

— Привет, Клэр! — сказала я, подходя. — Что, забежала купить парочку фазанов?

У нее — и немудрено — вид был слегка растерянный, и, стараясь выиграть время, она пролепетала:

— Да вот, надо кое-что присмотреть к завтрашнему обеду.

Клэр была в темно-розовом пальто с меховым воротником и в шляпе, которая старила ее чуть ли не вдвое. На самом деле ей было двадцать восемь, но временами она выглядела на все сорок. Этакая моложавая, хорошо ухоженная и хорошо сохранившаяся сорокалетняя дама, берегущая себя от дождя и солнца. Ни красивой, ни дурнушкой Клэр не назовешь, но чистюля она маниакальная. В одну из наших первых встреч, когда моя невестка еще питала надежды, что мы станем подругами, она поведала мне, как часто отдает свои платья в чистку:

— Чего я решительно не выношу, так это грязную одежду, — говорила она, содрогаясь. — А вы?

Ее вопрос изумил меня, так как до той минуты я над данной проблемой не задумывалась и не могла с должным отвращением разделить ее чувства. Поэтому, бросив беглый взгляд на собственный, давно не стиранный свитер, я неопределенно промычала в ответ:

— О, да, наверно…

После этого разговора мы отбросили всякие попытки найти какие-либо точки соприкосновения, кроме обсуждения семейных дел. Мне кажется, бедняжка Клэр страдает комплексом интеллектуальной неполноценности, а если не страдает, то ей следовало бы им обзавестись, поскольку она определенно туповата. Эндрю не так туп, как она, хотя он, безусловно, ограниченней обеих своих сестер, не говоря уж о родителях. Думаю, это и явилось одной из причин его социального бунта. Обычно инициативу в разговоре я всегда предоставляла Клэр, и — с комплексами или без оных — она с готовностью этим пользовалась, но тут я поняла, что завладеть разговором надлежит мне:

— Небольшой сбор друзей, да? — оживленно расспрашивала я. — Ты ведь редко ездишь в центр за покупками?

— Да, нечасто, — ответила Клэр. — Но сегодня выбралась сделать прическу.

— Вот оно что! Жаль, твоя шляпа мешает, я бы полюбовалась, как получилось. А где ты, причесываешься?

— У Ромена. А ты где?

— Нигде, — сказала я. — Парикмахерские отнимают уйму времени. И вообще я предпочитаю полагаться на природу. Не терплю завивок. Слушай, мы не виделись целую вечность, как там Эндрю? Все так же занят?

— О, да.

— И все так же увлечен бриджем?

— Да, — улыбнулась Клэр. Улыбка получилась холодная, хотя должна была выражать радушие. Клэр храбро продолжала: — Тебе непременно нужно как-нибудь заглянуть к нам. Помню, когда я звонила тебе в последний раз, ты была очень занята. Это было на Рождество. Правда?

— Да, — ответила я, — боюсь, я и сейчас ужасно занята. Уж теперь до осени вряд ли смогу к вам выбраться.

А был февраль.

Клэр нервно отвела от меня глаза, по-видимому смутившись, я тоже была смущена, но не собиралась это показывать.

— Пожалуй, я пойду, мне надо еще кое-что купить, — сказала Клэр. — Эти званые обеды — такое мучение.

— Да уж, — согласилась я. — Зачем только ты их затеваешь? Ну, пока, Клэр! Рада, что мы встретились. Передай привет Эндрю. И скажи ему, что ты меня видела, ладно?

Говоря это, я твердо смотрела ей в глаза, стараясь угадать, скажет Клэр брату, что со мной, или нет. Она слегка покраснела и скользнула взглядом в сторону, но мне показалось, что она не скажет, и впоследствии моя догадка подтвердилась. Уверена, что она не стала рассказывать Эндрю о моих делах отнюдь не из желания меня не выдавать, а просто потому, что хотела остаться в стороне от щекотливой ситуации и никак в ней не участвовать. Клэр — и не без оснований — не любила нашу семью, и чем реже виделась с нами, тем лучше себя чувствовала. Когда я уходила, она, нагнувшись над прилавком, показывала затянутым в сиреневую перчатку пальцем на выбранного ею потрошеного фазана, а я по дороге к выходу вспоминала эти ее обеды, ее страсть ходить по химчисткам и бесконечно высиживать под феном. Я никогда не могла отделаться от мысли, что в парикмахерскую любят ходить те, кому некуда девать время и деньги, эти люди, конечно, заслуживают жалости, но я уже устала всех жалеть и предпочитала наслаждаться презрением. Праздная тунеядка, вот кто такая Клэр, — с ожесточением говорила я себе, возвращаясь домой с тремя фунтами муки. Я вспомнила мать — как она, зажав в зубах шпильки, закручивала свои густые длинные волосы в неизменный узел и использовала эти минуты, чтобы просмотреть еженедельный отчет из центра по исправлению несовершеннолетних преступников. И мать, и Беатрис, и я — все мы были красивее Клэр, не говоря уже о том, что и во много раз умнее. Но, продолжала размышлять я, входя в лифт и нажимая кнопку, но, Боже мой! Чья это заслуга? Чья заслуга и чья вина? И тут же очистительный вразумляющий прилив омыл мою душу, унеся из нее злобу, и я снова упрочилась на сырой тверди социальной справедливости.