Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим

Такая несвойственная обычным мальчикам чувствительность произвела на нас с Беатрис впечатление, видно, мальчики были хорошие. Они вполне могли принадлежать к среднему классу, как и мы, и одеты были в такие же изрядно замызганные брюки, свитера и сандалии. А в произношении мы тогда не разбирались. Мы очень весело продолжали рыбную ловлю вчетвером, хотя колюшка нам больше не попадалась, удалось поймать лишь пару уклеек. Спустя час нас навестила компания уток, и Беатрис вспомнила, что дома нас снабдили для них хлебными корками. Она вытащила бумажный пакет и начала швырять хлеб в воду, но утки — раскормленные и сытые — не проявили к угощению интереса. Совсем иначе повели себя мальчики: когда утки изучили и отвергли два брошенных им куска, младший из братьев, трогательно напоминавший мальчиков с иллюстраций в книжках Ричмела Кромптона [26] Ричмел Кромптон — псевдоним английской писательницы Ламберн (1890-?), автора серии детских книг. , сказал:

— А мне можно кусочек?

Беатрис вручила ему пакет, и оба брата принялись уписывать корки. Мы не удивились — нам в школе доводилось поедать еще и не то, и продолжали удить. Однако через пять минут раздался голос звавшей нас Марлин. Ей не было нас видно, мы сидели, пригнувшись, на узкой полоске грязного берега, скрытой от глаз убогими, черными от копоти кустиками лавра. Застонав, мы обменялись своими детскими шуточками насчет ее шашней с Диком.

— А разве это не ваша мать? — спросил старший мальчик в то время, как Марлин продолжала нас звать, правда, без особой настойчивости.

— Нет, что ты! — содрогнулась я от одной мысли, что Марлин может быть чьей-то матерью. — Нет, это наша служанка! — в те дни это слово еще было в употреблении даже в нашей семье, и я произнесла его, не задумываясь, не то что сейчас, когда пишу эти строки.

Мое объяснение потрясло мальчиков, и один из них воскликнул:

— Ого! Выходит, вы богачи!

Только это он и сказал. Но мы с Беатрис сразу оценили ситуацию и в тревоге переглянулись, готовые пуститься в бегство, пригибаясь под градом летящих в нас камней. Однако обошлось без камней. И мы принялись горячо заверять мальчиков, что вовсе мы не богачи. Беатрис и я на самом деле не считали себя богатыми, ведь мы были куда беднее, чем большинство наших подруг — дочек бизнесменов, например, и им подобных, но мы понимали, что решили братья, и перепугались. Правда, мальчики ничего против нас не имели, им с нами было интересно, мы им понравились. Как мог бы сказать Бернард Шоу: «Будучи бедняками, они достойно несли свою недостойность». Славные, хорошие, воспитанные мальчики. А вот мы-то с Беатрис отнюдь не чувствовали себя достойными — мы не заслуживали их интереса, им следовало нас презирать. Преисполненные благодарности за их благодушие, мы поспешно рассказали им о Марлин и ее дружке и поторопились распрощаться.

— Может, еще придете? — спросили братья.

Но мы-то знали, что не придем. Одного такого часа хватит на всю жизнь. Потом я часто вспоминала, как мальчики поедали наши хлебные корки: не жадно, не давясь, но тем не менее быстро и с удовольствием. А я ни о чем сразу не догадалась! Вот тогда-то я и почувствовала, что впредь должна буду догадываться обо всех таких различиях сразу.

С тех пор прошло порядочно лет. И вот совсем недавно я несколько дней гостила у Беатрис. Тогда у нее было еще только двое детей — старшему исполнилось четыре, младшей — три. Племянники мне нравились, хотя и казались существами загадочными. Я гуляла с ними, водила их собирать черную смородину — дело было осенью. Научно-исследовательская станция, где работал Хэллам, располагалась на холме, и мне помнится, что с его вершины вся окружающая местность выглядела опаленной, выцветшей, серебристой, поля покрывала бледная стерня, и, куда ни глянь, нигде ни одного яркого пятна. Семейство Беатрис жило в маленьком, напоминавшем военный лагерь поселке, который состоял из выстроенных на скорую руку домов. Дом Беатрис — самый приличный из всех — был удобный внутри и весьма непрезентабельный снаружи. Помнится, в воскресенье мы с Беатрис и Хэлламом сидели в гостиной среди разбросанных повсюду помятых воскресных газет, усталые и несколько осоловевшие после ленча, как вдруг из сада, где играли дети, до нас донеслись громкие вопли. Беатрис нехотя поднялась и подошла к окну.

— О, Боже! — обреченно простонала она. — Опять! — и сердито вышла из дому через заднюю дверь.

Я тоже встала и заняла позицию у окна; мне было видно, как сестра появилась у калитки, отцепила от нее двух своих отпрысков и гневно обратилась к маленькой девочке, висевшей на заборе с другой стороны: