Дмитрий Панченко - Записки русского бедуина

Окрестности Ревена живописны, а сам город неровностью рельефа и озером разделен на две части. Я выбрал левую вместо правильной правой. Найти улицу Вольтера не удавалось, и в воскресный день нелегко было сыскать кого-нибудь, кто бы мне в этом помог. Наконец я остановился у мебельного магазина, который был почему-то открыт. Кто-то из тех, кого я там застал, самым любезным образом сел на велосипед и предложил мне ехать за ним. Удача сменилась новым препятствием: на улице Вольтера я не мог отыскать нужный мне дом! Зашел в местный бар. Разъяснить загадочную нумерацию домов хозяева были не в состоянии. Спросили, кого я ищу. Они ее не знали. Возвращаюсь на улицу и вскоре замечаю группу домов, расположенных с отступом от улицы Вольтера, но, возможно, относящихся к ней.

Так и есть! Скромное двухэтажное жилье. Белые занавески на окнах. (Собственно, что ей делать в Ревене во время каникул?!) Звоню. Тихо. Поворачиваюсь — и со стороны лестницы, ведущей со второго этажа, отчетливо слышу шаги.

Бывают волшебные дни, когда все происходит так, как надо, когда все, что ни делается, делается к лучшему, когда ничто не омрачает ваше воодушевление, когда вы — свободный человек, свободный от обстоятельств и бремени прошлого. И это был один из таких дней!

Но продолжу рассказ, поскольку догадываюсь, что вам любопытны подробности. Дверь открыл седовласый господин — да, собственно, и не господин, а худощавый пожилой араб с располагающей к себе печалью в глазах. По-французски он говорил немногим лучше, чем я. «Нет, она в другом городе, у своего друга». Я объяснил, кто я. Оставил свой телефон.

Я покинул французские Арденны и направился к Реймсу. Единственная картинка в школьном учебнике истории средних веков, манившая меня с детства, — Реймский собор. Я мчался на какой-то не совсем разрешенной скорости, а потому не сумел остановиться, когда заметил на обочине дороги перевернувшуюся машину. Успел разглядеть, что, по счастью, все целы и кто-то уже куда-то звонит. Я прибавил скорость (потому что другие в таких случаях ее снижают — как я выучил в детстве про автогонки) и подлетал к Реймсу в горделивом одиночестве. Собор был виден издалека. Он был абсолютно великолепен — издалека, вблизи, изнутри.

Из Реймса я направился в Лан. Он лежит на холме, возвышающемся посреди равнины, и смотрится как гигантский корабль. Его прославленный собор немногим уступает Реймскому. Думал остаться на ночь в этом средневековом городе, но день лишь клонился к закату, еще не начинало темнеть, и я был полон желания увидеть что-то еще.

Я описал дугу вокруг Парижа и приехал в Труа. Город и ночью предстал пленительным. Величественно выступали силуэты двух огромных соборов. Электрический свет придавал особую отчетливость фахверкам старинных домов. Под открытым небом кипела жизнь.

За комнату в исторической части города запросили чуть ли не в три раза больше, чем в Лане. Я предпочел довольствоваться коротким сном в машине. С рассветом отправился в путь, убеждаясь в несказанной прелести раннего утра, любуясь видами, пустой дорогой, лисой, стремглав перебежавшей ее. Я добрался до дому поздно вечером, осмотрев еще несколько городов и ландшафтов, — в частности, свернул к Вителлю полюбопытствовать, что из себя представляет место, поставляющее воду в тысячи магазинов Европы (ничего особенного оно из себя не представляет), заглянул в славный Танн, как если бы с целью составить исчерпывающее представление о городах Эльзаса, и задержался на природе, восхищенный видом Вогезов, тогда как Шварцвальд, который мил моему сердцу, в тот день показался мне тесным.

По случаю лета и свободы заниматься чем сочту нужным я не каждый день приезжал в университет. Когда я там наконец появился, то узнал, что мне звонила… Имя было передано не совсем правильно.

Греки некогда жили там, где зимы были долгими и холодными. Обитатели юга, о которых они прослышали, что это чернокожие люди, им казались счастливцами. К ним, подальше от зимы, отправляются сами боги:

В Греции лето жаркое, зимы неприятные, но сносные. Здесь никому не придет в голову объявить любимцами богов людей, живущих на крайнем юге. Приступая к «Одиссее», Гомер позаботился о том, чтобы согласовать предание со здравым смыслом. Он сохранил связь эфиопов с солнцем, но поместил их не к югу, а к западу и востоку — туда, где солнце восходит и заходит: